В мире, где идут войны, совершаются теракты, диктаторские государства убивают оппозиционеров и постоянно льется кровь, человеку приходится сталкиваться с огромным количеством горя. Что стоит знать о горе? Какие есть способы помощи людям, столкнувшимся с ним? Об этом корреспондент Радио Свобода поговорил со специалистами.

Третий год идет война в Украине, продолжаются жестокие обстрелы и бомбежки украинских городов, а также обстрелы приграничных территорий России. Продолжается противостояние Армии обороны Израиля с ХАМАС после террористической атаки 7 октября прошлого года. В ночь на 14 апреля последовала атака на Израиль со стороны Ирана. В Москве после крупнейшего теракта в "Крокус Сити Холле" пытают подозреваемых и охотятся на несогласных с властью. Люди гибнут, теряют жилье и имущество в результате паводков в российских регионах и других стихийных бедствий по всему миру.

Все большему количеству людей приходится переживать горе: кому-то – свое собственное, кому-то – чужое, на экране телевизора или в интернете. Все это сильно влияет на человеческую психику. По некоторым данным, в России в этом году заметно увеличился спрос на антидепрессанты. Психологи и социологи отмечают рост в обществе тревожности и разного рода страхов.

По наблюдениям психолога Киры Меркун, меняется и отношение в обществе к самому горю.

– Профессиональная повестка дня очень сильно поменялась, – отмечает Кира Меркун. – Тема горя, его проживания, психология горя вышла на первые позиции и задевает практически всех. С одной стороны, это привело к распространению знаний о том, как проживать горе, каковы его стадии, какие есть способы поддержки людей в горе. С другой стороны, мы видим, как бурно растет соревновательность между различными группами: у кого ситуация тяжелее, чье горе горше, кто имеет право на то, чтобы публично объявлять о своем горе и проживать его на миру, а кто должен делать это тихо, особо его не выпячивая и не раздражая других, поскольку он принадлежит к группе с плохой репутацией.

В условиях конфронтации горе становится способом манипуляций и в личных отношениях. У меня такое впечатление, что горе превращается в некую психологическую валюту для оценки событий и для того, чтобы создать себе какую-то привилегированную позицию, для оказания давления на другого человека, для привлечения внимания к себе, получения каких-то психологических и материальных дивидендов.

Этот круг вопросов сейчас занимает не только психологов, но и священников, и социальных работников. Психологи видят разные способы горевания, вплоть до желания воскресить мертвых. Некоторые убеждены, что тут можно достичь успеха, если постараться, использовать медиумов, по типу практик мошенника Гробового, который обещал матерям Беслана воскресить их детей. Такая спекуляция и коммерциализация чужой беды, конечно, носит преступный характер.

Другой полюс – это желание загладить чувство вины, заниматься благотворительностью, помогать другим, ощущение, что ты как-то не так жил свою жизнь и это привело к ослаблению близкого человека, его уходу. И если теперь нельзя его вернуть, то нужно хотя бы отдать долг другим людям.

Выход из горя занимает достаточно много времени в жизни человека: в среднем – год, и он бывает разным. Но уже в самом начале, на этапе первых реакций и обсуждений можно спрогнозировать, как это будет. Задача психолога – сделать эту траекторию более короткой и менее болезненной.

– Вам часто приходилось работать с острым горем?

– С горем приходится работать постоянно. В условиях конфронтации, войны эти запросы, конечно, поступают: иногда косвенно, иногда прямо. Часто родители обращаются с просьбой помочь детям в ситуации, когда в семье произошла потеря. Обычно считается, что горше всего матери, потерявшей ребенка, но и ребенок, потерявший мать, – фигура не менее трагическая и более беспомощная. Здесь приходится организовывать и социальную поддержку, и психолог в такой ситуации оказывается одной из опорных фигур.

Сейчас горе выплеснулось наружу, его очень много. Один из случаев: идешь мимо цирка, где обычно родители радостно ведут детей на представление. Вдруг навстречу идет молодая женщина, у нее кулек с конфетами, и она достает их, раздает: помяните раба божьего такого-то, он погиб полтора года назад, мы с ним любили ходить в цирк…

Но горе должно знать свое место и время. В случае очень продолжительного проживания горя, как, скажем, в случае бесланской трагедии, мы напоминаем, что все-таки с горем нужно вести себя как с незваным гостем, не надо сажать его на лучшее место в доме, прикармливать, делать членом семьи. Бывает, что и год, и два, три прошло, а в доме по-прежнему: портреты умерших членов семьи по-прежнему висят на самом видном месте, совершаются обряды, детям запрещают смеяться, то есть вся оставшаяся жизнь превращается в траур.

Конечно, депрессия может длиться гораздо дольше, чем поминальные мероприятия. Но есть кладбище, церковь, психологи, разговоры с друзьями, есть особые дни, предписанные для горевания. Горе не должно занимать все жизненное пространство. Я надеюсь, что это разовые случаи. Сейчас это для меня показатель того, что люди не справляются, не знают, к кому обратиться, не получают достаточной помощи.

– Такое впечатление, что в России сейчас каждый в этом смысле просто предоставлен сам себе.

– Эпоха атомизации идет в России уже очень давно, поэтому люди не получают достаточной социальной поддержки и обращаются к психологу там, где раньше достаточно было друзей и родственников, жалуются на то, что близкие их не понимают. Горе – это, с одной стороны, интимное состояние, которое не всякому можно доверить, а с другой стороны, все равно нужно с кем-то его проговаривать, ведь иначе можно сойти с ума: это один из способов борьбы, выведения себя из горя.

С моей точки зрения, если общество не солидарно, то никаких служб поддержки не хватит: мы ведь не можем каждому человеку назначить психолога. Это просто означает, что никакие институты не работают и малые группы тоже не работают. Я не думаю, что это так, полагаю, все очень неравномерно. Сейчас люди, от которых может исходить такой запрос, – это вдовы, дети погибших (там, где речь идет о внезапной смерти). Для них, видимо, будет создаваться какая-то служба по типу тех, которые создавались после войны в Афганистане и в Чечне. Были общественные организации, у них были связи с западными обществами бывших военных, там происходил обмен опытом между психологами, которые работали с посттравматическим стрессом: это типичная проблема любой войны.

Путин где-то в конце февраля говорил, что такая служба нужна, но профессиональное сообщество усомнилось в том, что в стране есть достаточное количество квалифицированных кадров для работы с посттравматическим стрессом, в который входит горевание. Нужна определенная система обучения кадров, быстрая переквалификация, на это уйдут как минимум месяцы. Конечно, это должно было бы решаться на государственном уровне.

В МЧС есть большая психологическая служба, работающая с жертвами стихийных бедствий. Может быть, по ее типу будет создаваться и эта психологическая служба. Ведь и беженцы – это тоже горе, они теряют и родных, и дом, и перспективу, здесь целый комплекс проблем. Если посмотреть не всю палитру негативных эмоциональных переживаний, то получается, что горе можно шкалировать: потеря близкого человека при сохранении статуса, привычного семейного контекста выглядит более оптимистично, чем когда люди теряют всё.

Тем не менее, мы видим, что есть набор индивидуальных характеристик, которые позволяют выйти из горя с психологическим ростом. Это очень немногие люди, те, кто меняет жизнь радикально, выверяет ценности, отказывается от многого из прошлой жизни, начинает вести какую-то социальную или даже политическую жизнь. То есть ценности других людей и человечества в целом они начинают ценить больше своей собственной частной жизни, тем более что она разрушена.

Но часто происходит стагнация, попытка сохранить, законсервировать то, что есть, или регресс до конца дней, когда мы видим угасание, становится меньше контактов, люди уходят с работы, пытаются уединиться, куда-то уехать, чтобы ничто не напоминало о предыдущей жизни. Чтобы выстроить перспективу там, где она вообще проблемна, нужно много усилий. Я думаю, и психологам это трудно. Сейчас в людях актуализируется один из главных детских страхов – страх будущего (он существует просто потому, что дети там еще не были, они боятся не справиться с элементарной ситуацией). А чем более люди боятся будущего, в котором так много проблем, тем более непосильным это кажется иногда человеку.

– После теракта в "Крокус Сити Холле" в соцсетях пошел спор о том, имеют ли право граждане страны-агрессора вообще горевать о чем-то своем, когда они принесли столько горя на чужую землю. Как вы к этому относитесь?

– Это спор будет существовать еще долго, поскольку горе становится инструментом манипуляций и торга в свою пользу, в том числе политического. Но право на горе есть у каждого. Можно, конечно, ему мешать, но человек все равно будет переживать его внутри, просто не рассчитывая на вашу поддержку. Другое дело, что мы начинаем горевать, выходя в публичное пространство, в социальные сети. Когда ты публикуешь что-то подобное, будь готов: обязательно кто-нибудь прибежит и скажет, что ты не имеешь на это права. Но это уже вопрос выстраивания контактов.

Люди очень отличаются по чувствительности. Есть те, кто сочувствует всем, а есть такие, кого эмоционально не сильно задевают даже собственные потери: ну, похоронили – и будем жить дальше. Некоторые очень любят предъявлять свои потери в качестве аргумента в свою пользу, считают, что если в семье кто-то умер, то это освобождает их от морального долга и ответственности, им теперь больше позволено. Мы входим в не очень приятное пространство примитивных моделей проживания горя из какой-то ранней эпохи истории человечества, когда пытаются, что называется, торговаться с духами, разговаривать с окружающими на языке жертвоприношения.

Но мне бы не хотелось, что здесь прозвучали хоть какие-то нотки глумления или попытки оспорить чье-то горе. Я могу только сожалеть и призывать друг друга к милосердию, когда говорю о горе и с украинской, и с российской стороны. В любом случае об этом нужно очень много разговаривать, вместе или по отдельности. Мне кажется, если бы была общественная, профессиональная и политическая дискуссия, то многое прояснилось и смягчилось бы. В условиях конфронтации это язык ультиматумов, а на этом языке о горе говорить нельзя.

– Какое проживание горя лучше для психики: когда это происходит открыто, на людях или тихо, чтобы никого не обременять? Или для разных людей по-разному?

– Есть теория этапов проживания горя. Христианская традиция предполагает первые девять дней, когда происходит погребение, поминки, говорить тише, взвешенней. Есть более поздний этап, когда гнев на судьбу позади, но еще не наступила депрессия. Это называется "этап торга", и тогда лучше это обсуждать, появляются силы и потребность поговорить с людьми, которым ты доверяешь. В это время люди начинают что-то читать на эту тему, пытаться понимать, осознают себя как члены группы горюющих.

Опасна депрессия, когда уже год прошел, а человек чувствует, что его не понимают, любой контакт болезнен. Тогда можно ограничить общение, но все равно иметь хотя бы какой-то круг людей, с которыми вы можете общаться. В любом случае стратегически психологи пытаются сформировать установку на то, чтобы рано или поздно расстаться со своим горем, дистанцироваться, эмансипироваться от него. Нельзя разрешать ему занимать все твое психологическое пространство, допускать застревание в горе, когда ты начинаешь служить ему с утра до вечера и уже оно владеет твоей жизнью, а не ты сам. Но сначала его, конечно, надо прожить, а потом уже с ним попрощаться.

– Когда погиб Алексей Навальный, это было огромным горем для множества людей, ценивших его. Приходилось слышать даже такие высказывания: "Я переживал даже больше, чем когда умер мой отец". Почему смерть героя переживается иной раз сильнее потери родного, но обычного человека?

– Я думаю, это связано с идеальным "я". Все-таки Навальный – это идеальный герой, человек, воплотивший в себе такой образ жизни, о котором мечтал бы любой из его сторонников. В этом смысле живой идеал обладает колоссальной мотивирующей силой, дает силы жить. Ты понимаешь: то, чего ты хочешь, реально, это просто рядом, придет случай, и ты с этим столкнешься. Конечно, тут есть и замещающая роль отца: таким должен быть отец, он должен подавать пример и учить.

Навальный хорошо понимал особенности поколения, которое пойдет за ним: что оно ориентировано на социальную справедливость, что с этими людьми уместно говорить на языке инструкций, просто объяснять им, когда и что делать ("Полдень против Путина" – это же инструкция: нужно прийти на избирательные участки в определенное время). Кроме того, Алексей Навальный чисто по-человечески вызывал огромную симпатию. Он говорил о прекрасном будущем, а это само по себе имеет огромный психотерапевтический эффект. Поэтому, думаю, по психологической значимости он иногда превышал значимость родителя.

А еще, когда человек на расстоянии, работают механизмы идеализации: чем дальше от тебя герой, тем вероятней идеализация. Это же во многом прекрасные люди, которые давали возможность жить и открывали горизонты. Я не думаю, что этот путь закрыт. Но похороны – это всегда развилка: кто-то пойдет по этому пути, будет пытаться моделировать свою жизнь в таком позитивном, конструктивном ключе, а кто-то, наверное, сойдет с дистанции, – предполагает психолог Кира Меркун.

О том, как работают с горем в Израиле, где нередки теракты, а теперь еще и идут боевые действия, рассказала Радио Свобода доктор психологии (Phd) из Иерусалима Евгения Шильштейн.

– Мы часто работаем с темой потери. Моя деятельность делится на две части: я работаю в муниципальной психологической службе Иерусалима, и там работа идет в основном на иврите, а в частной клинике я работаю по-русски. Я имею дело не только с горем, связанным со смертью близкого человека: часто это еще некоторое горевание, связанное с эмиграцией, с переездом, когда это потеря не человека, а своей среды, привычной жизни.

– Сильно ли различаются между собой работа с русскоязычной и ивритоязычной аудиторией?

– Не думаю, что есть серьезные различия в самом процессе переживания горя. Но довольно велики различия в том, как протекает работа. С русскоязычными, притом что чаще всего это люди, живущие здесь много лет, а некоторые даже выросли здесь, в целом работа более сложная. У людей, для которых родной язык русский, эмоциональная сфера очень перегружена, контактировать с ней сложно, там множество установок, мешающих работе. Работа с людьми, говорящими на иврите, может занять месяц, а человеку, который говорит по-русски, мне иногда приходится полгода объяснять, чем мы тут занимаемся.

– Это связано с ментальностью, с тем, что психологическая помощь меньше развита в России, ей меньше доверяют? Или с чем-то еще?

– Прежде всего, с тем, что действительно и меньше культуры было, и меньше воспитания, предполагающего, что можно обращаться к психологу. Но не только с этим. Есть и другие проблемы с ментальностью, которые связаны с тем, насколько в принципе эмоциональная сфера находится у тебя в фокусе, насколько принято обращать внимание на то, что ты чувствуешь.

Я, например, довольно много работаю с детьми и с их родителями. Для русского родителя ребенок, у которого все в порядке, – это развитый ребенок, который хорошо учится. Сейчас это немножко поменялось, потому что выросло новое поколение. А когда 20 лет назад я начинала здесь работать, часто при контакте с родителями ребенка с эмоциональными проблемами они говорили: но у него же все хорошо, он такой умный, у него такие хорошие оценки! Для людей, говорящих по-русски, являлось полной неожиданностью то, что за пределом этого могут быть какие-то сложности.

При этом у местных родителей, даже у тех, кто не обладает фантастическим интеллектом (часто это очень простые люди), эмоциональная грамотность гораздо выше.

– Как вам удается помогать человеку в ситуации горя, что тут главное?

– Прежде всего, это много-много терпения и профессионала, и самого человека, потому что это очень тяжелые переживания. Если мы говорим о горе, связанном с потерей, то это интенсивные чувства, которые человек изначально склонен блокировать. Допустим, мы говорим о потере любимого человека, потере, не дай бог, ребенка, даже о потере родителей, которая может быть естественной, но все равно очень тяжело переживается. Умер кто-то, кто был для тебя очень значим, – это создает брешь в твоем восприятии мира. С этим связаны чрезвычайно интенсивные чувства. А мы не любим, когда нам плохо, убегаем из этих мест: человек склонен естественным образом блокировать эти чувства. В итоге через некоторое время ко мне попадают те люди, у которых почему-то не получилось пережить это горе естественным образом, и они хотят прожить его более экологично.

Дальше задача психолога – создать условия, в которых человек будет чувствовать в себе силы встретиться с этими интенсивными, очень болезненными чувствами. Для этого нужно, конечно, создать хороший контакт, доверительную атмосферу. Сначала необходимо эмоционально укрепить человека, чтобы он чувствовал в себе силы встретить эти чувства.

Отдельный момент связан с потерей близких. Там часто, прежде чем ты будешь переживать горе, здоровую реактивную депрессию, тебе нужно пройти через этап, на котором ты чувствуешь негативные чувства типа злости: например, злишься на близкого человека за то, что он тебя покинул. Это тоже бывает, но такие чувства чаще всего блокируются, потому что для разума непонятно – как можно злиться на того, кто умер? Однако такие чувства есть, и это естественная часть того, что мы переживаем в связи с горем. Часто мы не разрешаем себе испытывать какие-то чувства, и тогда задача психолога – работать именно над теми установками, которые блокируют переживание горя.

Еще один момент. Часто люди, особенно говорящие по-русски и пережившие эмиграцию, чувствуют некоторую сложность в том, чтобы позволить себе немножечко развалиться на кусочки. Ведь горе предполагает, что ты немножко разваливаешься, а людям, привыкшим жить в режиме выживания, это бывает сложно. Отдельная работа идет с тем, как позволить себе пережить эти чувства, на некоторое время лечь носом в стенку. Потому что переживание горя связано с депрессией, и ты на какое-то время позволяешь себе окунуться в нее. Это здоровая реактивная депрессия, естественная реакция. Человеку сложно также просить о помощи, задействовать свою среду, чтобы она поддержала: есть много установок, которые этому мешают. Работа психолога во многом связана именно с тем, чтобы человек позволил себе прожить все этапы горя, встретиться с этими чувствами, позволить себе расслабиться и дать этим чувствам быть.

– Вы сказали: "прожить экологично" – что это значит?

– Это примерно то, о чем мы сейчас говорили. То есть понять, что все это естественные этапы. Не придавить какие-то чувства, а прожить их максимально полно, чтобы не осталось последствий, а кроме того, побыстрей: это возможно, если ты получаешь надлежащую помощь. Обращения за такой помощью я обычно получаю на иврите.

– После событий 7 октября в Израиле вам приходилось работать с кем-то, кто непосредственно столкнулся с этой трагедией?

– Непосредственно с родственниками погибших и заложников – нет, но я работала с беженцами из Сдерота, города рядом с сектором Газа, из окрестных поселков (Иерусалим принимал беженцев оттуда). С теми, кто сильно пострадал от обстрелов, у кого родственники служили в Газе, с теми, кто все 7 октября сидел и боялся, что до них дойдут террористы (а они не дошли всего полкилометра). Мы работали с ними на фазе выхода из шока, в основном с женскими группами, консультировали мам по поводу проблем, которые возникли у детей на фоне происходящего.

– Это новая для вас ситуация?

– Она новая по своей интенсивности, но сама по себе не новая: мы ведь живем в стране, которая ведет войну. А еще новой эта ситуация была потому, что она задела всех нас. В шоке после 7 октября была вся страна и на каком-то уровне еще остается. Поскольку было огромное количество пострадавших, то хотя бы через одного знакомого я знаю людей, у которых кто-то погиб или, наоборот, спасся с этого фестиваля рядом с Газой. Так или иначе это коснулось всех. Вот это было новое ощущение, когда тебя лично это тоже касается, а ты при этом должен помогать другим.

Все израильские психологи проходят обучение кризисному консультированию. Например, когда началась война в Украине, я стала одним из координаторов (и до сих пор им остаюсь) проекта, который помогает украинским жителям. В частности, мы обучали украинских психологов кризисному консультированию. В 2022 году у нас была целая программа по обучению украинских психологов.

– Наверное, реакции на эти события видны и в публичном пространстве, в соцсетях, в СМИ. Как, по вашим наблюдениям, люди справляются с горем?

– При том, что эта ситуация возникла на фоне очень сильного политического кризиса и разногласий в стране, израильское общество так устроено, что все равно есть какие-то горизонтальные связи между людьми, даже занимающими противоположные политические позиции. Эти связи очень сильно сработали после 7 октября.

Возникло сильное единение, сразу началась потрясающей интенсивности волонтерская деятельность. Это очень существенно, потому что одна из самых важных вещей в кризисной ситуации – это обретение контроля. Когда происходит что-то, что мы вообще никак не контролируем, это сильно бьет по нашему ощущению безопасности. Поэтому для нас очень важно инстинктивно найти точку, где мы что-то контролируем.

На мой взгляд, этот всплеск волонтерской деятельности во многом был связан именно с тем, что людям хотелось, во-первых, что-то сделать друг для друга, а во-вторых, почувствовать, что они вообще могут что-то сделать. Я думаю, что это была в том числе и попытка общества немножечко терапевтировать самое себя.

Но невозможно полгода работать с такой интенсивностью, поэтому естественным образом начался спад, некоторое выгорание, и опять актуализировались политические разногласия, пошли демонстрации. С моей точки зрения, это еще означает, что на самом деле первая волна шока и кризиса уже миновала, люди позволили себе немножко расслабиться и вернуться к тому месту, где они были до этих событий.

– По вашим наблюдениям, горе, травма может сделать человека добрее, лучше, собраннее или кого-то, может, наоборот, заставляет очерстветь и закрыться от мира?

– Это не только по моим наблюдениям, но и по результатам многочисленных исследований. Понятно, что когда с тобой происходит что-то драматическое, чаще всего это ухудшает качество твоей жизни. У большей части людей это остается некоторым шрамом, у кого-то возникают посттравматические реакции. Но известны и обратные феномены, когда после травмы наступает расцвет, травма запускает в тебе какие-то внутренние ресурсы, которые ты раньше не использовал, и ты вдруг переживаешь скачок личностного роста. Это описанные в литературе феномены на самом деле не так уж редко происходят, хотя и реже, чем обратная реакция.

– Расскажите о вашей работе с украинской группой.

– Это очень любимый мой проект. 25 февраля 2022 года к нам обратился киевский Центр кризисного консультирования. Они попросили помощи, потому что их психологи уже сутки кого-то консультировали нон-стопом, сами находясь под бомбежками, и им самим очевидно нужна была психологическая поддержка. И мы организовали проект, который потом получил название IRIS, куда можно обратиться за помощью из Украины. Это было очень трогательно. Там было больше 200 психологов и психотерапевтов, которые принимали звонки от украинских граждан на телефон доверия, "горячую линию".

Параллельно мы запустили несколько групп психологической поддержки для украинских психологов. На пике было около десяти групп: большая часть закончилась, но несколько продолжаются. Одну из этих групп уже два года веду я и моя коллега Рита Габай.

– Это ведь тоже работа с горем, с травмой...

– Да. Но это немножко другая история, потому что там война длится уже два года. Это уже не кризисное консультирование, когда тебе нужно собрать людей в кучку, а такая марафонская дистанция. Им приходится переживать хроническую тревогу, хроническую травматизирующую ситуацию. Эти психологи сами консультируют, находясь на территории Украины. Время от времени они бегают в убежище, прячутся где-то в коридорах от обстрелов, но при этом работают с людьми, оказывают помощь. Все они – совершенно удивительные люди, которые делают потрясающую работу! Я считаю, что мы просто удостоились чести их сопровождать.

– Вы работаете также с проблемами эмиграции и сказали, что это тоже связано с горем: звучит немного непривычно…

– Конечно, связано. Причем последняя волна эмиграции, начиная с 2022 года, – понятно, что она вынужденная, в той или иной степени это беженство. Мне часто приходилось сталкиваться с ситуацией, когда человек даже не понимает, что он вообще-то при этом переживает потерю, что часть его переживаний происходит оттого, что он скучает по родным местам. Может быть, он даже не очень любил это место или политический строй своей страны, но все равно он там вырос, укоренился, были какие-то связи, любимые люди, привычные места. Вся жизнь связана с этой страной, как бы ты к ней ни относился. Часто человеку нелегко понять, что он переживает горе, потерю, и позволить себе все это пережить.

Конечно, это горе менее интенсивно, чем при потере близкого человека, но часто оно бывает более тотальным, потому что ты потерял всю свою жизнь такой, какой она была, а здесь совершенно другая жизнь. Принципы те же: нужно признать, что эта тема присутствует, а потом дать легитимацию этим чувствам, дать себе их прожить.

– Что вы как психолог можете сказать всем тем людям в мире, которые сейчас переживают горе, будь то из-за потери близких, дома, родной страны, в результате терактов, войн, стихийных бедствий или других тяжелых вещей?

– Есть важный момент, о котором стоит помнить. Переживание потери – очень энергоемкий процесс, который требует от человека больших сил. Поэтому очень важно в этот период относиться к себе бережно, не ожидать, что ты будешь функционировать так же, как до потери. Часто бывает, что нам не хватает сил на какие-то другие вещи, и тут важно отнестись к себе бережно и с пониманием, – рекомендует израильский психолог Евгения Шильштейн.

А вот мнение православного священника, чье имя мы не упоминаем из соображений безопасности.

– С чужим горем соприкасается каждый священник, не говоря уж о своем. А теперь, когда война, и подавно. Что дает людям вера? Она размыкает человека. Она хоть в какой-то степени освобождает нас на замкнутости на самих себе. Когда человек остается один на один со своим горем, ему не только тяжело, ему безнадежно. Ему абсурдно. "Почему у меня рак, а у другого нет?" И нет ответа.

А христианин знает и чувствует, что Христос разделяет его страдания. Он умирает, даже и в мучениях, и разделяет свои страдания со Христом. И смерть для него – как ожидание встречи. Не для всякого верующего, но для верующего всерьез.

И горе бывает разным. Одно горе – как рак, неизвестно почему прицепившийся, другое горе – как школа души, которую надо пройти.

Установите Мобильное приложение Радио Свобода

Установить

Читайте Свободу в Телеграме

Войти

Подпишитесь на Свободу в Google новостях

Подписаться