Геннадий Рощупкин стал активистом ЛГБТ-движения в начале 90-х годов, когда, как он говорит, россияне относились к геям точно старушка из "Собачьего сердца", желающая "на собачку говорящую посмотреть". Когда Геннадию было 18 лет, у него обнаружили ВИЧ-инфекцию, и его откровенное телеинтервью Владу Листьеву о СПИДе стало сенсацией. Геннадий сотрудничал с международными организациями, занимающимися профилактикой ВИЧ и секс-образованием. В 1992 году в московской студии Радио Свобода мы записывали с ним дискуссию о болезни, казавшейся тогда неизлечимой.

За прошедшие 30 лет изменилось многое. Изобретены эффективные методы терапии ВИЧ-инфекции, однако гомофобия в России стала государственной идеологией, и значительная часть ЛГБТ-активистов покинула страну.

Геннадий Рощупкин уже 12 лет живет в Киеве. Он рассказал Радио Свобода, как чувствует себя россиянин в столице воюющей Украины.

– Вы работаете в международных организациях, занимающихся помощью ВИЧ-инфицированным?

– Не совсем так. ВИЧ-инфекция – одно из направлений работы. В основном я сотрудничаю с ЕКОМом, который создавался как сетевая площадка для национальных НКО, инициативных групп и активистов, работающих в области мужского здоровья. Приоритет – ВИЧ-инфекция, но это не единственная тема, которая отрабатывается в рамках стратегии ЕКОМа. Это довольно широкий круг вопросов, который точнее будет описать как сексуальное здоровье мужчин, практикующих секс с мужчинами, а также трансперсон.

– Когда мы с вами говорили 30 лет назад, ВИЧ-инфекция воспринималась как нерешаемая проблема, а сейчас я постоянно слышу, что это проблема только для самых бедных стран, где население не имеет доступа к терапии, а европейцам волноваться не о чем. Так ли это?

– Здесь стоит отделить восприятие от объективной оценки. Объективная оценка такова: ВИЧ-инфекция – очень серьезное заболевание, которое до сих пор не лечится. У нас есть много примеров появления резистентных вирусов, которые либо очень сложно поддаются подавлению существующими лекарствами, либо вообще не поддаются, человек умирает. Нет никакой гарантии, что завтра количество резистентных штаммов вируса не увеличится взрывным образом. Существующие сегодня лекарства могут перестать действовать. Поэтому объективно это очень серьезная проблема. Больше тридцати лет идет работа, все равно эпидемия не остановлена. Она замедлена, но как только что-то меняется в обществе, мы сразу видим рост. Вот Румыния с Болгарией: ушел Глобальный фонд, правительство в силу каких-то своих представлений решило не финансировать профилактику и получило необходимость вместо относительно небольшого финансирования для профилактики платить за лечение еще нескольких тысяч своих граждан, которое стоит значительно дороже.

А субъективное восприятие, да, вы правы: с появлением антиретровирусной терапии у многих сложилось впечатление, что проблема хоть и не решена, но и не настолько страшна, как была раньше. Пей таблетки, никому не говори про свое заболевание – и живи себе спокойно, тем более что таблетки гражданам дают бесплатно (с мигрантами все сложнее).

– Надеюсь, вы не обидитесь, если я скажу, что в 1992 году, когда мы обсуждали в студии Радио Свобода проблему СПИДа в России, я вас воспринимал как обреченного человека, которому осталось жить всего ничего. Такое было тогда отношение к ВИЧ-инфицированным.

– У вас было абсолютно адекватное восприятие, я себя ровно так и воспринимал. Может быть, я говорил в тот раз, что врач, который мне сообщил диагноз, сказал в 1988 году, что жить мне осталось лет пять.

– Но прошло 30 лет. Что вас спасло?

– Скорее всего, это произошло случайно. Очень многие вещи в моей жизни происходили случайно, я потом уже с радостью адаптировался к тому, что организм у меня оказался сильнее, чем мог бы быть. Только через 12 лет после того, как мне поставили диагноз, я начал антиретровирусную терапию. К тому времени какое-то количество моих знакомых и друзей умерли, их организмы оказались не настолько выносливыми.

– Как вы чувствуете себя сейчас?

– В принципе, хорошо, за исключением того, что я потолстел. Но это можно пережить. А вот с войной все сложнее.

– Война изменила вашу жизнь?

– Это очень тяжело. В первый день, 24 февраля, я был очень злой, ходил и задавал себе один и тот же вопрос: российское правительство будет бомбить меня, гражданина России, как такое возможно? В августе прошлого года в Украине жили 174 тысячи россиян, и уже было несколько убитых граждан России, они погибли под российскими бомбами – в основном женщины, жены украинцев.

– Ваш бойфренд – украинец?

– Да, и его семья ко мне относится замечательно. Мы действительно близкие люди с его родственниками. Я не хочу их бросать и уезжать, а они не могут уехать: кто-то из-за того, что их супруги находятся на фронте, кто-то уже старенький. Куда они поедут? Ни языка, ни денег, ничего.

– Мужчин к тому же не выпускают.

– Не вообще мужчин, а мужчин до определенного возраста. И есть список заболеваний, куда входит ВИЧ-инфекция, с которыми люди не подлежат призыву, по крайней мере на данный момент. Вы можете взять справку о том, что у вас ВИЧ-инфекция, показать билет туда-обратно и съездить хоть в Чехию, хоть в Лондон. Сбор этих документов займет некоторое время, но это реально.

– К вам, российскому гражданину, отношение за этот год изменилось?

– Сложный вопрос. Отношение моих друзей не изменилось. Нет проблем и с полицией. До десяти раз точно меня останавливали, проверяли документы. У меня постоянный вид на жительство. "Все, спасибо. Идите куда шли". А вот "медийное пространство", в том числе соцсети, – это, конечно, очень некомфортное место для меня, потому что я не понимаю, как люди, которым не нравятся слова "укропы" и "хохлы", могут использовать аналогичные оскорбительные термины вроде "русня". Но когда войны не было, не было и этой показной ненависти. Это ненависть, которую люди хотят задекларировать. Смысла, кроме эмоциональной защиты, здесь нет никакого. Оскорбления никак не обессиливают врага, а человека меняют. Есть понятие "расчеловечивание", и очень не хочется, чтобы это произошло в Украине, потому что рано или поздно война кончится.

– Вы знаете украинский язык?

– По-украински свободно читаю, с проблемами пишу, говорю примерно в три раза медленнее, чем на русском. До февраля прошлого года не было жесткой необходимости переходить на украинский. Об этом разговор шел постоянно, но никто никого не дергал. Я думаю, если бы война не началась, то постепенно перевели бы школьное обучение на украинский и вопрос был бы закрыт, через 8–10 лет все бы знали язык.

– Вы себя нежеланным человеком в Украине не чувствуете?

– Я не чувствую себя нежеланным и не чувствую себя желанным. Я хорошо понимаю, что мало чем могу помочь активистским группам в силу возможного недоверия. Знаете, я это переживу – это не самое страшное. Страшно то, что мои близкие, мои любимые люди могут быть убиты – это действительно страшно, и это то, что не дает мне спокойно жить.

– Можете описать свои ощущения последнего года? Как проходит жизнь, когда постоянно существует угроза?

– В феврале, когда война началась, все кинулись в магазины, чтобы хоть что-нибудь запасти. Длилось это дней 10–12, потом восстановили поставки, полки в магазинах снова наполнились и стало понятно, что можно не забивать комнату макаронами. Но было совершенно непонятно, что делать, если российские войска войдут в Киев, и как они будут себя вести. Потом появилась информация о Буче: там расстреляли, там замучили, там разорили. Потом, как грозовая туча, она собралась и грохнула уже не какими-то слухами, а вполне реальными фотографиями и подтверждениями насилия, издевательств, убийств. Когда стало понятно, что украинская армия сопротивляется, Киев не отдадут, стало спокойней. Но к лету уехало больше трети жителей города, город был полупустой: редкие машины, темные дома. Потом часть жителей вернулись. Май в этом году был страшным, потому что бомбили по ночам. Можете себе представить, что вы не можете выспаться целый месяц, потому что вас бомбят? У меня в первую бомбардировку, которая была одной из самых мощных, кошка обкакалась. Кошке уже 10 лет, она аристократка, если ей не помыть тарелку, она из нее есть не будет, а тут она обкакалась. Меня брала злость, что с моей кошкой поступили так, вообще даже не подумали, что на свете в Киеве живет вот это маленькое животное и ему настолько страшно, что оно обкакалось. Можно много чего рассказывать, но главное – это то, что к страху невозможно привыкнуть, он становится постоянной частью жизни, никуда не девается. Второе чувство, которое постоянно мешает жить, – это чувство бессилия, когда лично я, такой, какой я есть, со всеми своими особенностями, почти ничего не могу сделать. Я пытаюсь что-то делать для близких людей, для своей кошки, но это гомеопатия. Крайне неприятное ощущение собственного бессилия. И я до сих пор не могу понять, что такое война. То, что я вижу, – это не Вторая мировая война из кинофильмов, это что-то совсем другое. К этой войне я был совсем не готов.

– Был ведь и такой этап, когда жил Киев без света зимой, без тепла?

– Киев без тепла почти не жил, батареи были прохладные, но чуть-чуть грели. Если надеть свитер, то нормально. Без света особо тоже никто не жил, все быстро обзавелись генераторами и быстро привыкли, что, когда дают электричество, надо зарядить телефоны и компьютер. Дефицита свечей не было. При свечах очень приятно читать, если может быть приятно читать, когда тебя бомбят. Так или иначе, это неприятные вещи, но они не критичны. Критично, повторюсь, это если убьют кого-то из моих близких – это катастрофа. Я очень этого боюсь.

– Вы полюбили Киев? Чувствуете ли ностальгию по Москве?

– Ностальгии по Москве у меня нет. В последний раз, когда я был в Москве летом 2021 года, это был совсем другой город, другие дома. Реконструкция Москвы очень сильно ее поменяла. Исчезла романтическая, мощная Москва, где было видно, что это огромное старое место, где люди живут долго, где происходили исторические события. Ее сделали пластмассовым музеем. Все реальные артефакты заменили блестящими пластмассками, теперь всё светится, сияет, но ненастоящее. Я уехал оттуда с тем, что моей Москвы уже нет. А какая может быть ностальгия по месту, которого больше нет? Киев мне нравится, он теплее, вкуснее, он чуть меньше Москвы, значит, он более доступный. Здесь мои друзья.

– Хотите остаться в Украине?

– Да, я хотел бы остаться. У меня здесь появилась вторая семья. Моя первая семья – это мои мама, двоюродная сестра, другие родственники. Мама умерла, с другими родственниками, кроме двоюродной сестры, мы практически не общаемся, они решили, что им не нужен ВИЧ-позитивный родственник. Я с самого начала остался в Украине потому, что при всех возможных минусах здесь был один жирный плюс – это то, что правительство не дотягивалось до моей кровати. Эта маленькая, но гарантированная свобода, которая в России исчезала уже в то время, здесь была. Именно это меня и подкупило здесь.

– И ЛГБТ-движение в Украине намного более сильное, чем в России.

– Активисты смелее, потому что у них есть поддержка.

– Существует даже объединение ЛГБТ-военных, которые участвуют сейчас в боевых действиях. В России и помыслить о таком невозможно.

– В свое время российские ЛГБТ-инициативы были довольно разнообразные, сильные и в отношении спорта, и в отношении здоровья, и в отношении образовательных программ. Что было для людей актуальным, то они пытались развивать. В Украине актуальна война, которая идет уже 9 лет, поэтому интересы другие. Есть еще один момент: чем больше человек работает, тем больше у него опыта, тем больше он может. Украинское ЛГБТ-движение, безусловно, обладает значительно большим опытом, чем российское, хотя среди российских активистов много грамотных, образованных людей, имеющих хорошие аналитические способности, преданных тому, что они делают. Украинцы опытны в работе с парламентом, во взаимодействии с медицинскими структурами, с наблюдательными органами. Этот опыт появился в результате того, что большая группа ЛГБТ-активистов приходила к компромиссам и соглашениям с правительством. Там, где заявлялся один большой шаг, делалось полшага, но все равно вперед.

– Обсуждается вопрос о легализации однополых партнерств. Вы думаете, это реально?

– Если будет выбрано правильное время, этот закон может быть принят без проблем. Псевдохристианские движения прекрасно понимают, что их аудитория может среагировать, поэтому они могут воспользоваться этим законом как жупелом, чтобы обеспечить поддержку каких-то своих инициатив. Если украинское правительство будет мудрым и к моменту обсуждения гражданских партнерств устранит горячие конфликты по другим поводам, тогда это пройдет спокойно, с минимальным количеством визга. Мне нравится в украинском варианте закона о гражданском партнерстве то, что оно касается не только ЛГБТ, а любых граждан. Большое количество людей живут фактически семьей, но по разным причинам не регистрируют свои отношения. Предложить им более удобную форму легализации отношений, помощь в разрешении споров, в получении прав, например на посещение в больнице, – это хорошо и для гетеросексуальных, и для гомосексуальных пар. Закон сделан правильно, осталось его правильно провести через парламент.

Установите Мобильное приложение Радио Свобода

Установить

Читайте Свободу в Телеграме

Войти

Подпишитесь на Свободу в Google новостях

Подписаться