Сегодня в новом эпизоде подкаста "Генис: Взгляд из Нью-Йорка" – мы с культурологом и музыковедом Соломоном Волковым отмечаем 80-ю годовщину Сергея Довлатова, нашего друга, коллеги и любимого писателя. Среди затронутых в беседе тем:

– География юбилея

– Как и почему возник "культ Довлатова"

– Писатель и поколенческий барьер

– Подглядывая за творческим процессом

Нас легко найти в эфире и на сайте Радио Свобода. Подписывайтесь на мой подкаст на Itunes, Google podcasts, Yandex music. Включайтесь в беседу: пишите мне в социальных сетях и в аккаунтах "Свободы", а также на всех подкаст-платформах.

Александр Генис: Накануне 80-летия Довлатова, который, каждый раз об этом думаю, он бы мог встретить с нами, вовсю идет подготовка к космополитическому празднику, который уже привычно называют Довлатовскими днями. Они стали воистину международными событиями, которые отмечают по обе стороны океана – и в его родном Петербурге, и в далекой Уфе, где Сергей родился, и в нашем Нью-Йорке, где он выпустил все свои 12 книг, и в Сан-Франциско, где организуется в день рождения Сергея особый всемирный марафон.

Радостно наблюдать, как с каждым годом, а уж тем более с каждым юбилеем окрестности Довлатова ширятся, вбирая в себя места, связанные с его биографией, творчеством и происхождением. Так, одной из главных столиц "довлатовской географии" стал Таллин, где и мне не раз довелось делить с поклонниками писателя умно и сердечно устроенные под руководством Елены Скульской "Дни Довлатова". Его день рождения отмечали и в Армении, где Сергей никогда не бывал, но о которой всегда помнил.

Пожалуй, эти два разнесенных по широте полюса довлатовской славы – хороший пример того национального вопроса, который Довлатов, по его словам "сын армянки и еврея, размашисто заклейменный в печати "эстонским националистом", перенес в словесность. Обычной советской оппозиции Восток – Запад Довлатов предпочитал антитезу из русской классики: Север – Юг. Кавказ у него, как в "Мцыри", – школа чувств, резервуар открытых эмоций, попрек тусклым северянам. Важно, однако, что Юг у Довлатова, как на глобусе, существует лишь в паре с Севером. Их неразлучность позволила Сергею сразу и продолжать, и пародировать традицию романтического Кавказа. Юг у Довлатова нуждается в Севере просто потому, что без одного не будет другого. С их помощью Довлатов добивался своего любимого эффекта – сочетания патетики с юмором. Эти, казалось бы, взаимоисключающие элементы у него не противостоят и не дополняют, а реанимируют друг друга. Стороны света служили Довлатову симптомом сложности. Сам он себя ощущал тайным агентом – то Юга, то Севера. Поэтому, рискну предположить, автора можно узнать в одном из его персонажей: борце по имени Жульверн Хачатурян, получившем "на Олимпийских играх кличку Русский лев".

Я вспомнил об этом микросюжете потому, что он один из ключей к довлатовской прозе. Она ведь все держится на динамическом балансе высокого с низким. И география делает структурный принцип его литературы более наглядным.

Соломон, сегодня, как мы с вами это делаем в каждую круглую годовщину, связанную с довлатовской биографией, я предлагаю обсудить подобные ключи к творчеству Сергея, бесспорно ставшего культовым писателем.

Давайте начнем с того, что попробуем определить, что это значит вообще и к кому такое определение применимо – культовый писатель.

Соломон Волков: Первое, что я хочу сказать, что я не довлатовед, еще добавлю – и не бродсковед тоже, может быть, я немного шестаковичевед. Но вы написали книгу о Довлатове, вы с ним очень-очень тесно здесь общались. Так что вам, как говорится, в этом смысле и карты в руки. Что касается моих отношений с Довлатовым, то он много-много лет назад привел меня сюда на Радио Свобода, я сотрудничал, как вы помните, в "Новом американце", этом легендарном издании, которым руководил Довлатов. Я, между прочим, одним из первых стал называть его нашим Чеховым, и ему это очень нравилось. Когда Довлатов умер, мне позвонили из "Нью-Йорк таймс", они готовили некролог, то я и им сказал "это наш Чехов", и они эту фразу поместили в некрологе. Я воспоминаю об этом с маленьким удовлетворением, что я сказал это ему при жизни.

Говоря о культе Довлатова, мы можем вспомнить статью Олега Кудрина в "Новом мире": "Довлатов как культ". В ней он говорил о том, что культ – это высшая степень сакральности, когда писатель после смерти становится объектом поклонения. Культовый автор – объект квазирелигиозного преклонения, основа культа – чудесное воскрешение после смерти, что в России и произошло. Вы согласны с таким определением?

Александр Генис: В России литература сакральна, во всяком случае, была таковой. Довлатов как раз продолжает именно эту традицию, может быть и уходящую, но как-то она медленно уходит, во всяком случае, на Довлатова хватает. Действительно, писатели в России определяются и своей биографией, и своей популярностью, и своей ранней смертью особенно. Это относится к таким авторам, как, скажем, Высоцкий.

Соломон Волков: Виктор Цой и потом, конечно же, Иосиф Бродский, они все укладываются в эту мифологему.

Александр Генис: Совершенно верно. Но, конечно, не только они и не только поэтому. Тем не менее, я помню грандиозные похороны Высоцкого. Буквально в тот же день Вознесенский откликнулся на эту кончину эпитафией, которая звучала, по-моему, так: "О златоустом блатаре рыдай, Россия! Какое время на дворе – таков мессия".

Ранняя смерть и Высоцкого, и Есенина, и Маяковского, и Довлатова способствовала сакрализации их творчества и их фигуры. Но это работает только при одном условии: если есть, на что опираться. На самом деле в культе Довлатова виноват сам Довлатов. Я читал статью, которую вы вспоминаете, там говорится, что хуже всех я, потому что именно моя книга "Довлатов и окрестности", которая на днях вышла в 8-й или 9-й раз, виновата в том, что я будто бы утвердил такой культ. Это, конечно, не так, такой культ утвердил сам Довлатов и его читатели, которых уже не сосчитать. По-моему, больше пяти миллионов экземпляров уже разошлись, и это в наше время, когда пять тысяч проданных экземпляров считается большим успехом.

Но в той же статье говорится, что раз есть культ, то есть и реформация, есть протестанты, есть люди, которые борются с ним, потому что он оскорбляет их – то ли завистью, то ли азартом. Готовясь к нашей передаче, я, например, наткнулся на цитату из опуса Дмитрия Быкова 20-летней давности, где он пишет: "Сергей Довлатов – гений среднего вкуса… Он воплощает собою ту идеальную, совершенную в своем роде посредственность, жизнеописание которой никого не огорчит и всякого утешит. Люди любят, когда им жалуются, но жалуются остроумно и не слишком надрывно. Люди любят неудачников, у которых все более-менее в порядке". Как вы относитесь к этим словам?

Соломон Волков: Мне кажется, эти слова Быкова опровергаются универсальностью довлатовской популярности. Например, переводами его на иностранные языки, переводами его на английский, в частности здесь, в Соединенных Штатах. Так что Довлатов является фигурой, так скажем, всемирного масштаба. Мне кажется, что здесь Быков, вероятно, все-таки заблуждается.

Александр Генис: Я беседовал с Быковым лицом к лицу на эту тему, задал ему такой же вопрос, это произошло уже 20 лет спустя, он меня уже не называл, как тогда, "либеральным болтуном, который недооценивает Лимонова", мы говорили вежливо друг с другом. Но тем не менее, он остался тверд в своих убеждениях, считая, что Довлатов – это местечковый писатель для Брайтон-бич, это такая локальная фигура, которая нужна только людям со вкусом не слишком взыскательным, раз их удовлетворяет такая простая проза и такая незатейливая литература.

Как вы считаете, какова роль эмиграции в жизни и в творчестве Довлатова? Состоялся бы он в России?

Соломон Волков: Когда я думаю о том, какую роль сыграла эмиграция в жизни и Довлатова, и Бродского, это самое простое – они оба прожили в эмиграции гораздо дольше, притом что умерли молодыми, Бродский умер – ему было 55 лет, Довлатову вообще 48, но они все равно прожили в эмиграции дольше, чем это им удалось бы в России, я в этом абсолютно убежден, там они гораздо раньше умерли бы и при гораздо более трагических обстоятельствах. Так что уже это одно оправдывает их отъезд, показывает, что и в эмиграции есть, притом что считается, что эмиграция – это изгнание, и в эмиграции есть такие житейские преимущества. Кроме того, конечно, Довлатов именно в эмиграции стал подлинным мастером, если угодно, с большой буквы, выработал свою окончательно довлатовскую, ни на что не похожую манеру. Кроме того, он создал образец новой русской журналистики, этот его легендарный "Новый американец" – это тоже колоссальная заслуга, о которой, кстати, не так часто сейчас вспоминают. А ведь "Новый американец" был образцом для всей постперестроечной российской прессы, и в этом я тоже абсолютно убежден.

Александр Генис: Да, пребывание на родине опаснее, чем ностальгия. Это уж точно, если вспомнить, сколько прожили Бунин или Набоков. Да и само пребывание в эмиграции для писателя тоже, оказывается, не фатально. Я однажды сказал московским журналистам, что пример Довлатова доказывает: русский писатель не так нуждается в государстве, как государство в русском писателе, где бы он ни жил. Но в эфире по московскому телевидению от всех моих слов осталась только одна фраза: "Довлатов любил хорошо поесть".

Довлатов напечатал 12 книг в эмиграции и ни одной в России. Но большая часть этих книг написана в России, он здесь их только редактировал и собирал. Лучшая его книга "Заповедник" написана целиком в России, как и многие рассказы. Сергей однажды сказал, что написал 400 рассказов в России. Не знаю, насколько это соответствует действительности. Но можно представить себе, какой багаж он привез с собой. То, что он сумел продолжить свой путь в эмиграции – очень важно. Ведь многие наши писатели в эмиграции не говорили, а договаривали то, что им мешали сказать в России. И в этом драма третьей волны, не так много писателей сумели здесь найти себя, продолжать свое творчество на том же уровне, на котором это было раньше сделано, и Довлатов один из них.

Как вы думаете, из чего складывается сегодняшний образ и статус писателя Довлатова? Какую эволюцию он претерпел в глазах читателей?

Соломон Волков: Я в его творчестве не вижу особой эволюции. В связи с этим хочу сказать и про довлатовский культ: я просто с восхищением наблюдаю его устойчивость. За 45 лет жизни в Нью-Йорке я убедился в том, как эфемерны посмертные репутации, да, в конце концов, и прижизненные. Вы помните имя такое Ирина Денежкина, честно скажите?

Александр Генис: Конечно. Я с ней вместе был на Франкфуртской книжной ярмарке, ей, по-моему, было тогда лет 20, и за ней бегали журналисты, потому что она представляла молодую русскую литературу. Я открыл ее книжку, она начиналась так: "Его потный торс, загорелый и мускулистый…" Дальше я не читал.

Соломон Волков: Уважаемые, почтенные критики ее характеризовали так: "Самая успешная писательница нового поколения". Кто сейчас, кроме вас и меня, помнит об Ирине Денежкиной? Она существует, где-то работает на телевидении, но как о писательнице? Нет, все – это все ушло. Довлатовский культ демонстрирует просто удивительную, на мой взгляд, устойчивость. Как вы к этому относитесь?

Александр Генис: Но эволюцию его статус претерпел потрясающую. Я прекрасно помню, как Довлатов явился читателю, мы с ним познакомились в самый первый день его приезда в Америку, в 1979 году, кажется, это было. Довлатов уже был известен своими рассказами, "Невидимой книгой". Но каково отношение было к Сергею? Эстрадный автор, нечто такое юмористическое, легкое, что печатается на последней странице газеты и называется "фельетон". Я был всегда возмущен такой оценкой, но она была распространена. Вспомним, что в то время в эмигрантской литературе были генералы, были, я бы сказал, и генералиссимусы, такие как Солженицын, скажем, или Бродский. Были люди, увенчанные давней славой, такие как Василий Павлович Аксенов, Владимир Войнович, Георгий Владимов – вот это была плеяда наших авторов, абсолютно заслуженных и, бесспорно, самых знаменитых в то время. Довлатов был разве что младший лейтенант к тому времени. Как произошла эта смена репутаций?

Соломон Волков: Это происходило на наших глазах. Я очень хорошо помню отношение тех генералов, о которых вы говорите, к Довлатову, да, они к нему так и относились, как генералы к младшему лейтенанту относятся. Должен сказать, что Сергей признавал за ними это право. Вспомните, он относился ко всем этим фигурам с огромным почтением. Я уже не говорю о Бродском, которого он, безусловно, боготворил и о котором никогда ни одного, при всей язвительности нам хорошо известной Сергея, он о Бродском никогда не проронил ни одного язвительного или неуважительного слова.

Александр Генис: Верно, мы ведь всем "Новым американцем" торжественно встречали всех этих писателей, когда они приехали в Америку. Когда Аксенов приехал в Нью-Йорк, мы всей редакцией приехали в аэропорт Кеннеди. Аксенов вышел, по-моему, в белом костюме с небольшим портфелем – это было все его имущество, которое он привез из России. За ним шлейфом шла слава. Войновича мы тоже встречали в аэропорту. Довлатов всегда их привечал как старших современников, а они относились к нам, как большие собаки к щенкам относятся. Один Виктор Некрасов очень хорошо и с любовью писал и о "Новом американце", и о Довлатове, переписка с ним сохранилась, фотографии замечательные есть, где мы все запечатлены с Некрасовым, он был любимцем газеты.

Довлатов всех пережил, хотя умер он как раз раньше всех. Его книги стали, наверное, сегодня главными из всей литературы третьей волны, которая была очень богата талантами, это золотой век эмиграции. В чем же причина непреходящей популярности Довлатова, как вы считаете?

Соломон Волков: Довлатов стал голосом и моделью для уже нескольких поколений, что удивительно, читателей в России. Хотя его проза требует на сегодняшний момент комментария. Политические деятели, которых он упоминает, и российские, и американские – это все теперь нуждается в примечаниях. Но это не мешает его популярности у молодых людей, которые слыхом не слыхивали о всех этих ушедших в далекое куда-то прошлое фигурах. Как мне рассказывают, молодое поколение в России уже не очень хорошо догадывается о том, кто такой Ленин. Довлатова удивительным образом читают, несмотря на то, что эти реалии уже окутаны такой дымкой прошлого времени.

Александр Генис: Довлатов стал голосом – это важная фраза. Мы с вами, да и наши родители говорили языком Ильфа и Петрова.

Соломон Волков: Еще из Зощенко, не забудьте.

Александр Генис: Зощенко – это скорее ленинградская примета, а Ильф и Петров универсальная. Именно из Ильфа и Петрова мы черпали метафоры, шутки, афоризмы. Сегодня вместо Ильфа и Петрова мы говорим голосом Довлатова. Недавно я разговаривал с девушкой, она говорит: "Вот вы написали, что Довлатов "голос последнего советского поколения". Но я родилась в 1990 году, я не последнее советское поколение, но я все равно читаю Довлатова с большим удовольствием". Тут у меня есть только одно объяснение: юмор переступает через поколения, юмор настигает нас всегда. Мастерство и смех Довлатова завоевывает молодежь, а это лучшее, что может быть для писателя. Потому что писатель больше всего интересуется не своими современниками, их уважение он уже заработал, вопрос в том, поймут ли его следующие поколения.

(Музыка)

Александр Генис: Соломон, вы были любимым собеседником многих знаменитостей. Благодаря этому до нас дошла замечательная книга "Разговоры с Бродским", например, за которую вам все благодарны. Скажите, не приходила ли вам в голову идея записать "разговоры с Довлатовым"?

Соломон Волков: Не приходила, и по простой причине, которую вы поймете: я бы не нашел для такой книги издателя здесь в Америке, вот и все. Но кое-что, как ни странно, записалось и отложилось на магнитофонных пленках как бы само собой. И вот как это получилось. Моя жена Марианна по образованию пианистка, здесь в Америке серьезно занялась фотографией, у нее прошла выставка в Колумбийском университете, издали прелестный каталог, выставка прошла с большим успехом. Накопилась у нее серия фотографий, портретов разных знаменитых людей. Ей пришла в голову идея где-то в середине 80-х годов, что к этим портретам Довлатов мог бы написать какие-то свои истории, такой альбом можно было бы издать. Она довольно долгое время, по-моему, чуть ли не год, ходила за Сергеем, напоминала ему об этой своей идее, он как-то не то что отнекивался, но, как это у Довлатова бывало, просто это игнорировал. Как вдруг, я до сих пор помню хорошо этот день, мы с Марьяшей шли по Бродвею, это была весна, солнце светило вовсю, и вдруг солнце померкло, его заслонил высоченный Довлатов, который остановился на нашем пути, мы случайно столкнулись на Бродвее. Он без всяких предисловий вдруг говорит: "Вы знаете, Марианна, я согласен". Даже не нужно было ему пояснять, с чем согласен. Марианна страшно обрадовалась. Это была весна 1986 года. Тут же решили засесть за работу. Книга в итоге вышла в 1988 году у Шенкер Ларисы, издательницы и общественной деятельницы здесь в Нью-Йорке. В 1992-м эта книга вышла и в Москве. Причем отрывок из нее сначала появился в "Неделе", это я хочу подчеркнуть, ибо этот материал стал первой российской публикацией Довлатова вообще.

Александр Генис: Расскажите, как шла эта работа. Довлатов ведь существовал в двух регистрах. Один регистр – письменное слово. Это был мучительный процесс. Сергей не раз рассказывал об этом: "Сегодня мой рабочий день начался в пять утра. Я проснулся, спустился на лестничную клетку, потому что дома курить не разрешали, придумал одно отточенное предложение. Я его записал, и мой рабочий день закончился в шесть утра".

Так писал Довлатов. Но говорил он совершенно иначе. Было ощущение, что он рассказывает, запинаясь и ошибаясь. Но поскольку я много раз слышал его рассказы, то знал, что все эти оговорки он заранее вставлял в свой устный рассказ. Это была искусная симуляция импровизации на самом деле.

Как в вашем случае проходила работа, вы видели его в деле, на что это было похоже?

Соломон Волков: Сейчас расскажу. Он приходил к нам, поскольку мы жили буквально в 20 минутах ходьбы от тогдашнего офиса Радио Свобода. Кстати, когда он приходил к нам, то обходились без выпивки, хочу подчеркнуть. На столе стояло какое-то скромное угощение и кассетный магнитофон. Дело в том, что Довлатов о многих персонажах уже знал, что написать, но о музыкантах он практически ничего не знал, а среди героев были композитор Хачатурян, скрипач Гидон Кремер, дирижер Геннадий Рождественский и так далее. Довлатов молча сидел, а мы с Марьяшей наперебой ему рассказывали всякие, как нам казалось, занятные истории о многих персонажах.

Для меня это был колоссальный урок писательской работы Довлатова. Мы вываливали наши истории, совершенно не представляя, что с ними можно сделать. А когда потом через некоторое время Довлатов приходил и приносил свои короткие филигранные истории, то мы видели, как можно из мусора, как нам представлялось, сделать настоящие яйца Фаберже. Это и был мастер Довлатов во всем его величии.

Александр Генис: Это мне напоминает его "Записные книжки". Довлатов всегда ходил с записной книжкой, которая выглядела как амбарная книга, – это был огромный фолиант, он с ним никогда не расставался, и время от времени что-то туда записывал. Причем всегда было непонятно, что именно он выбрал из нашего бесконечного разговора, ведь мы с ним болтали без конца. Однажды мы просидели часа четыре в кафе "Борджиа" и выпили там весь прейскурант, даже официантка удивилась. Сергей все время вытаскивал что-то из беседы, только потом в "Записных книжках" я узнавал ту или другую фразу. Например, наш очень остроумный товарищ Изя Шапиро спрашивает: "Какой у тебя телефон на даче”. Ему отвечают: "Не помню". А он настаивает: "Ну хотя бы приблизительно?". Довлатов тут же записал в записную книжку, так это и вошло в историю.

Соломон, каждый раз, когда приходит очередная дата, я думаю о том, что Сергей мог бы отметить с нами свой день рождения, потому что его родители дожили до глубокой старости. Я дружил и с Норой Сергеевной, и с Донатом Исааковичем, очень любил их. Эти люди были крайне достойными стариками. Они всегда были похожи на Довлатова, тщательно следили за русской речью, жили с чувством юмора, с достоинством. Это была красивая старость, Сергей мог бы ее разделить, если бы не трагическая смерть. Давайте поиграем в сослагательную историю. Если бы Сергей, как это сделали его родители, дожил бы до старости, и был бы сейчас с нами, что бы с ним стало?

Соломон Волков: У многих читателей Довлатова, наверное, у большинства даже, существует такая иллюзия, о которой вы говорили, что Довлатов писал легко. А на самом деле, как вы и рассказали, он писал с невероятными затруднениями. Я вспоминаю всегда в этом случае "серапионово" приветствие, когда они встречались, они говорили: "Здравствуй, брат. Писать очень трудно". Довлатов писал трудно. Он, если продолжал бы жить, прошел бы, я уверен, через не один творческий кризис. А как Довлатов боролся с такими творческими кризисами, мы знаем. Очень может быть, что он вообще перестал бы писать прозу, а стал бы, к примеру, большим начальником на Радио Свобода. Как вам такой вариант?

Александр Генис: Нет, Довлатов в начальники не годился никоим образом. Он всегда говорил: "Бугор – это не для меня". "Бугор" – это бригадир на лагерном языке. Нет, я думаю, что для довлатовского творчества характерны вариации на тему, а не симфонии или оперы. Он брал одну тему и разрабатывал ее несколько раз. Например, истории его женитьбы. Я недавно спросил у вдовы Сергея Елены Довлатовой: "Какая из трех историй вашего знакомства настоящая?" На что Лена не моргнув глазом сказала: "Все".

Довлатов, мне кажется, продолжал бы писать о том, о чем писал всю жизнь, только на новом материале. Об этом говорит его последний начатый сборник "Холодильник", два рассказа всего вышло из этого "Холодильника". В них он брал своих героев из прежней жизни, зэков, уголовников, и следил за их приключениями в Америке. По-моему, это замечательная тема, которая могла продолжаться и дальше. И еще ему очень хотелось написать сценарий, его очень интересовало кино, он был страстным киноманом, думаю, он продолжал бы опыты такого рода. Его повесть "Иностранка" была сперва задумана как киносценарий. Мне кажется, что вполне, особенно сейчас, когда в России он так знаменит, его работа с кинематографом или сериалами могла бы быть очень плодотворной.

Вы сказали, что не записывали разговоры, а если бы сегодня случилась такая встреча, о чем бы вы его спросили?

Соломон Волков: Я спросил бы: "Сережа, как дела? Как Лена, как Катя, как Коля?" Спросил бы еще: "А ты вакцинировался?" А вы что спросили бы?

Александр Генис: Однажды мне приснился Сергей. Мне неудобно ему сказать, что он явился с того света, но все-таки я его спрашиваю: "Ну, скажи, как там?" Он говорит: "Знаешь, как в армии – плохо, но жить можно…"

Традиционный финал: музыка в жизни и в творчестве Довлатова.

Соломон Волков: Главной музыкой Довлатова, как мы все знаем, был джаз – это общеизвестно. Я, например, даже не уверен, что он когда-нибудь прослушал какую-нибудь симфонию Шостаковича.

Александр Генис: Стоп! Есть свидетельство, у него написано, что однажды к нему пришел брат Боря, он спросил у довлатовской матери: "А где Сережа?" Она говорит: "Сережа сидит и слушает Шостаковича". На что Борис отвечает: "С алкоголиками это бывает, не беспокойтесь". Я цитирую Довлатова.

Соломон Волков: В любом случае великим специалистом в области классической музыки он, безусловно, не был. Я вспоминаю об этом, когда он однажды вдруг собрался в Карнеги-Холл, то выяснял у меня, как нужно одеться, чтобы пройти в Карнеги-Холл. Я ему сказал, что хоть в джинсах, но он все равно мне не поверил и приобрел, по-моему, специально пальто для этого торжественного случая. Когда вспоминают о музыке у Довлатова, обыкновенно вспоминают его рецензию на выступление Оскара Питерсона в Таллине.

Александр Генис: "Я хлопал так, что у меня остановились новые часы".

Соломон Волков: Но сегодня мы обойдемся без джаза. Вы в начале нашего разговора напомнили, что Довлатов – сын армянки и еврея и что традиция романтического Кавказа с его патетикой всегда жила в творческом сознании Довлатова. Вспомнили о довлатовском персонаже по имени Жульверн Хачатурян, в котором, по вашим словам, можно узнать самого Довлатова. Так вот в книге "Не только Бродский" есть анекдот о встрече Арама Хачатуряна с Хемингуэем на Кубе, который мы Сергею и рассказали. Там композитор Хачатурян сказал писателю, что говорить немного по-английски ему помогает (выражение Хачатуряна) приличный слух.

Так вот, помня об этом, давайте поставим сегодня одну из самых проникновенных и патетичных мелодий Хачатуряна. В дни юбилея писателя с безупречным литературным слухом – Арам Хачатурян, адажио из балета "Спартак".

(Музыка)

Вы слушали подкаст Александра Гениса "Взгляд из Нью-Йорка". В этом эпизоде мы с культурологом и музыковедом Соломоном Волковым отмечали 80-летие Сергея Довлатова, нашего друга, коллеги и любимого писателя.

Нас легко найти в эфире и на сайте Радио Свобода. Подписывайтесь на мой подкаст на Itunes, Google podcasts,Yandex music. Пишите мне в социальных сетях, оставляйте свои комментарии и приветствия в аккаунтах "Свободы" и на всех подкаст-платформах.

Подписывайтесь на подкаст "Генис: Взгляд из Нью-Йорка" на сайте Радио Свобода

Слушайте наc на APPLE PODCASTS – GOOGLE PODCAST – YANDEX MUSIC