"Я съем твое сердце!" – обещает разъяренная Медея покинувшему ее возлюбленному. Эту фразу из романа Кристы Вольф "Медея" использовал в своем сценарии Александр Зельдович. Героиня его фильма родилась в России, но вслед за своим Язоном, состоятельным московским бизнесменом, переселяется в Израиль, и там, на Святой Земле, где смешаны эпохи, сосуществуют люди из разных культур и живы древние мифы, поневоле расстается со своим спутником, не может забыть его и безжалостно мстит, осуществляя свою угрозу.

Тинатин Далакишвили, сыгравшая Медею, – талантливая актриса, готовая на отважные эксперименты и напоминающая по темпераменту и самоотдаче див немого кино. Ее партнером стал Евгений Цыганов. "Медея" – фильм о силе страсти, сметающей на своем пути всё и бросающей вызов времени.

Над картинами "Москва" (2000) и "Мишень" (2013) Александр Зельдович работал вместе с писателем Владимиром Сорокиным. Он говорит, что написал сценарий "Медеи" на одном дыхании, всего за 12 дней.

Этот разговор записан на фестивале в Локарно, где прошла мировая премьера фильма.

– Ваша Медея задает немало вопросов тем, кто ей попадается на пути. В частности, звучит такой вопрос: может ли Бог молодеть или стареть? Как вы на него ответите?

– Я думал над этим вопросом и задавал его одной религиозной еврейской девушке наряду с вопросом: а зачем носить парики? Она мне ответила про парики, и этот ответ вошел в фильм, также ответила на вопрос, может ли Бог быть старше или моложе. И она ответила так же, как в фильме: глагол "может" к Всевышнему неприменим. Может ли Бог создать камень, который не может поднять?

– Почему вы снимали не в Греции, а в Израиле? Видимо, дело в том, что Израиль – страна, где по-прежнему живы мифы?

– Абсолютно верно. А идея мне пришла как раз в Греции. Я был в Афинах, останавливался в Экзархии, столице мирового анархизма. Там, в отличие от остальной Греции, есть некое напряжение. Я подумал: хорошо бы взять античную трагедию и сделать ее сегодня. Но потом была естественная мысль, что как-то тупо делать античную греческую трагедию в современной Греции, потому что тогда будет фильм про современную Грецию. Намного интереснее взять античную трагедию, которая есть такая высшая форма домонотеистического сознания, и разыграть ее на Святой земле, родине любого монотеизма. Я решил, что от столкновения двух этих противоположных вещей, то есть античной традиции и монотеистической, может возникнуть дополнительная энергия. По-моему, так и случилось. Израиль – это территория мифов. Он, несмотря на малый размер, чрезвычайно разнообразен. Ты чувствуешь там свою включенность в непрерывное историческое время. Там ощущение, что Еврипид был только что, и ты топчешь те же камни, по которым ходили Иисус Христос и Соломон. Эта культурная непрерывность там очень остро ощущается. Там и происходят до сих пор тектонические столкновения между разным мировосприятием, между разными культурами. Потом еще это место, наполненное тем, чем наполнена Медея, – ощущением ревности, обиды.

– И в фильме возникает актуальный израильский контекст, благодаря встрече Медеи с террористом. Она устраивает ему допрос…

– Эротический допрос. Она – убийца, у нее есть интерес к людям, которые проходили через то же самое, либо убивали, либо хотели убить. Она ищет своих. Нормальное человеческое желание поговорить с кем-то, кто проходил через подобный опыт либо собирался пройти. И эта сцена с террористом, и встреча с якобы сумасшедшим солдатом – это все на эту тему. У нее есть естественное любопытство, и интеллектуальное, и сердечное, и даже сексуальное к собственному племени, к людям, которые к этому племени принадлежат. Плюс терроризм, особенно в таком эмоциональном варианте, замешан на том же внутреннем топливе, на котором существует она. Он замешан на обиде, он замешан на ревности, он замешан на ощущении пустоты, которая может возникнуть, если эту обиду вдруг унять. Нет обиды, и что будет? На место ревности может прийти либо любовь, либо равнодушие.

– Финальная сцена происходит в знаменитом месте, крепости Масада. Почему вы выбрали его?

– Многие локации, в частности потрясающее место в городе Лод – запертую синагогу, я нашел до того, как писал сценарий. А Масаду я написал в сценарии, хотя там никогда не был, я там впервые оказался, когда мы ездили договариваться о съемке. В этом не было никакого символизма, просто в этом месте, как в любом невероятном пейзаже, есть ощущение некоего нечеловеческого присутствия, некоего глаза, который на это дело смотрит. Плюс чисто художественная вещь, потому что развалины синагоги, по которым бегает герой, – это как античная декорация. В фильме есть объекты – еще римский акведук в Кесарии, – которые связывают израильскую территорию с античностью.

– "Медея" – это театр, и музыкальный театр. В фильме много музыки, и вы работали с оркестром MusicAeterna Теодора Курентзиса...

– Это музыка Алексея Ретинского, который является восходящей мировой звездой в академической музыке. Это его дебют в большом кино. Он сотрудничает с оркестром MusicAeterna, там находится на резиденции. Это первый случай в истории, когда оркестр согласился записать музыку для картины. Потрясающий коллектив. Дирижировал Федор Леднёв – второй дирижер этого оркестра. И они это исполнили невероятно качественно, потому что музыка сложная, микрополифония. Все точно исполнено, и оркестровые, и вокальные номера. Изумительно спела Катя Дондукова, которая тоже работает в хоре MusicAeterna, и Тина Кузнецова, которая пела русский романс. Музыка – важнейшая часть фильма, третья координата. Это огромная удача, что мы встретились с Алексеем.

– Кинокритики, с которыми я обсуждал после премьеры ваш фильм, говорили, что потрясены игрой Тинатин Далакишвили, напоминающей женщину-вамп экспрессионистской эпохи.

– Я абсолютно согласен. Она гениальная актриса. Она нигде не училась – это такое стихийное дарование. Я понял почти немедленно, что никакой другой претендентки быть не может. Я с самого начала отдавал себе отчет, что найти героиню будет практически нереально, потому что она существует из кадра в кадр, а без актрисы не было бы этой картины. На счастье она нашлась. Мы репетировали месяц. Я не помню такого актера или актрисы, с которыми бы я так мало говорил на площадке. Было удивительное ощущение какой-то телепатии, как перчатки на руке. Плюс еще она себя не бережет, она выкладывалась не по-детски. Через месяц после съемок мы встретились в Москве, и я вижу, что что-то в ней изменилось. Она смеется, говорит: "Вижу, что ты удивлен". Я говорю: "Да, немного. А что произошло?" – "Очень просто: я уже не она".

– А Евгений Цыганов, который сыграл ее возлюбленного?

– Роль была крайне сложная, потому что это не активная роль, он играет персонажа пассивного, он играет объект любви, он играет жертву. И он сыграл это предельно достоверно. Он сыграл обобщенного мужчину, которого жалко, потому что на самом деле он ни в чем не виноват, но виноват просто потому, что он мужчина.

– Мне показалось, что вы его загримировали специально, чтобы в нем узнавали Ходорковского?

– Нет, это абсолютно случайно. Ни Ходорковского, ни даже меня (кто-то говорит, что он на меня похож пластикой). Я думаю, что это его актерское воплощение – это дар. Это сделано микросредствами. Ему удалось создать идеальную форму. Так же, как и ей. Но она играет Медею, у нее есть обозначение, как у актера, играющего Гамлета, она играет этот миф, она играет этот смысл, а Язон – просто мужчина с маленькой буквы, он такое понятие. Ему в этом смысле было сложнее, потому что он сыграл обобщенного мужчину, причем не экстремального, не героического, а вот так. И это, по-моему, большое достижение.

– И много второстепенных, но важных и колоритных персонажей: часовщик великолепный, художник-граффитист…

– Это прекрасный кастинг. Изумительный парень Йотам Кушнир, который играл этого солдата, Надя, которая играла монахиню. В Израиле снимать адски дорого, но у нас прекрасные были партнеры, которые на довольно ограниченном бюджете сумели решить все практически невозможные задачи. В фильме более 30 различных локаций, причем с некоторыми из них было просто нереально договориться. Но как-то в результате это произошло. Не было ни одной сцены, не было ни одной задачи, которая не была бы решена.

– Я думаю, что политизированные зрители найдут в фильме комментарий к политическим событиям в России. Уверен, что для вас это не главное, но тем не менее он существует.

– Не будем кривить душой: года два назад Рублево-Успенское шоссе было утыкано билбордами, на которых было написано: "Израильское гражданство. Быстро, недорого". Люди с возможностью нейти у себя необходимую четверть или одну восьмую еврейской крови, пользовались этой возможностью, чтобы либо уехать, либо просто получить второй паспорт. А причины, по которым они это делают, известны. Бизнес устремляется туда, где проще, деньги ищут там, где легче, вот, собственно, и всё, тут не надо глубоко копать.

Смотри также

Александр Зельдович: "Реализм в кино меня всегда смешил"

– Недавно в "Искусстве кино" были опубликованы два сценария, которые вы написали вместе с Владимиром Сорокиным. Эти фильмы не будут сняты или вы просто отложили эти проекты?

– Один из них – по-моему, прекрасный замысел – был написан почти 18 лет назад, нужно адаптировать его к сегодняшнему дню. Может быть, я это когда-нибудь сделаю. Что касается второго сценария, "Тесто", он почему-то, в отличие от "Москвы" и от "Мишени", которые были написаны один за 14, а другой за 18 дней, писался год и как-то очень трудно пошел, мы им остались не слишком довольны. Он пока лежит; очень может быть, что его время наступит. Пока это архивный литературный материал, может быть, местами и небезлюбопытный.

– А в "Медее" есть что-то сорокинское? Может быть, сцена с париками?

– Большая часть этой сцены в картину не вошла. По сценарию у этих голов возникали Тинины лица. Они начинали кричать на нее по-арамейски текстом из "Зогара". Там был сильный текст про женскую нечистоту. Это не удалось реализовать на графике, поэтому сейчас сцена заканчивается на ее повороте. Не знаю, что там сорокинское. Может быть, это я? Мы с ним вместе работали, близко общались, много сделали, начиная с 1995 года, Володя очень многому меня научил. Может быть, наше общение на его литературе как-то сказалось. Она стала точно после наших сценарных проб более визуальной, он сам это признаёт. А Володя научил меня литературной чувствительности и определенной экономности. Я доволен тем диалогом, который я написал в "Медее": думаю, что это получилось во многом благодаря той совместной школе, которую мы с ним прошли.

– Я читал в одном из ваших интервью, что вы пересматривали другие киноверсии "Медеи" и сочли "Медею" Пазолини устаревшей. Меня это, честно говоря, удивило.

– Не пересматривал, а просматривал. Я читал разные варианты "Медеи", от Еврипида до Хайнера Мюллера, на тексте которого я делал пробы актрис. Что касается Пазолини, то, в отличие от "Эдипа" и "Теоремы", с которыми у меня есть контакт, у меня с этой картиной контакт не возник. Видимо, потому что у меня сложилась собственная концепция картины, и она с пазолиниевской находилась в противоречии.