Иван Толстой: Историк русско-итальянских культурных связей Михаил Талалай совершил интереснейшее открытие – он выяснил, что у пушкинского "Медного всадника" был предшественник.

Михаил Григорьевич, когда я узнал тему нашего сегодняшнего разговора, я, признаться, за вас испугался. На что вы руку поднимаете! Пушкин? Латинские источники? Пушкин был не самостоятелен? Давайте, пожалуйста, подробно, с начала.

Установите Мобильное приложение Радио Свобода

Установить

Читайте Свободу в Телеграме

Войти

Подпишитесь на Свободу в Google новостях

Подписаться

Михаил Талалай: В самом деле, если сделать резюме моего недавнего открытия, то я обнаружил неизданную рукопись "Медного всадника" на латыни. Рукопись – действительно неизданная. "Медный всадник" – действительно памятник Петру Первому, и иначе как "Медным и всадником" мы назвать его не можем. Единственное, что всё это было написано задолго до рождения Александра Сергеевича и написал ее один итальянский автор. Неизвестно, пользовался ли Пушкин этим источником, но для меня это было сенсационное открытие – читать петербургскую повесть, написанную еще в 1780-х годах.

Произошло это открытие следующим образом. Рукопись, как водится, обнаружилась в отделе рукописей Публичной библиотеки, бывшей Императорской публичной библиотеки. В последнее время я часто туда захожу, потому что этот отдел стал главным источником моих исследований и открытий. Воспользуюсь случаем и восславлю Публичку, эту колыбель моей формации, где я провел столько времени сначала за книгами, в читальных залах, а потом уже, когда сложился как исследователь, понял, что надо искать темы своих собственных статей и книг именно среди рукописей.

Итак, в описи Эрмитажного собрания в отделе рукописей я обнаружил одного автора, который мне показался итальянцем, – Филиппи-Пепе. Смущало меня то, что его рукопись была написана на немецком. Я заинтересовался, получил этот документ и увидел потрясающе красивый артефакт – необычайно изящным готическим шрифтом был выведен и сам титул, и весь текст, это явно предназначалось для поднесения какой-то высокой, я бы даже сказал, августейшей особе.

На эту мысль наводило также происхождение рукописи – она попала в Публичку из библиотеки Императорского Эрмитажа, попала в так называемое Эрмитажное собрание отдела рукописей Национальной библиотеки. Это огромный комплекс рукописей на разных языках, который был передан почти единоразово, в середине XIX века, когда, очевидно, царская библиотека переполнилась и было принято решение отдать невостребованные рукописи в Публичку. Это примерно тысяча рукописей на русском языке и примерно с полтысячи средневековых и позднейших рукописей на иностранных языках, в том числе и на немецком. Готический шрифт я прочитать не мог, мне помогли мои немецкие коллеги, которые и перевели для меня название этого текста, до сих пор никем не описанного. Титул, в переводе с немецкого, звучит так: "Тогдашнего Императорского Величества Петра Первого памятник, воспетый Францем Филиппи-Пепе", – то есть "Медный всадник"!

Кстати, в итальянской переводческой традиции "Медный всадник" возвращен к его первооснове и во всех переводах пушкинская поэма звучит как "Кавальере ди брондзо". Понятно, что здесь речь идет не о меди, а о исконной бронзе.

Вслед за рукописью в той же самой "Публичке" я нашел и печатную книгу Филиппи-Пепе, на сей раз не на немецком, а на латыни: книга была издана в Неаполе в 1790 году. В этой книге титул был намного более длинным. Ее автор, который уже явил тут свое итальянское имя, не Франц, а Франческо, поставил в название книги настоящий древнеримский титул императоров: Император Цезарь Дивус Феликс Августус, внеся в это и имя русского царя-реформатора, и уточнение – Московский государь. Таким образом оригинальное латинское название этого итальянского "Медного всадника" звучит так: "Памятник Императору Цезарю Божественному Петру Первому Московскому Государю Благословленному Августу".

Иван Толстой: Михаил Григорьевич, расскажите, пожалуйста, об этом Филиппи-Пепе, что это была за фигура, какое наследие она оставила и почему, если рукопись была никем не обнаружена, не прочитана, не отыскана, то уж книга-то должна была с тех пор попасть, как сказал бы Набоков, "в световой круг настольной лампы" исследователей?

Михаил Талалай: В русский круг он не попал: таким образом, в первый раз мы рассказываем об этой петербургской поэме. В Италии о нем немного, но писали, в частности – славист Микеле Колуччи. Начался поиск. Сейчас он облегчен интернетом. Я выяснил, что это был поэт, воссоздал его биографию. Филиппи-Пепе родился в 1729 году в весьма отделенном местечке, в регионе Абруццо. Раньше это был край ссылок, да и в XX веке, когда, к примеру, пал Муссолини, в Абруццо отправили и самого дуче с его ближайшим кругом на, пожалуй, главную достопримечательность этого региона – высочайшую гору в Апеннинах Гран-Сассо, высотой в три километра. И вот под этим Большим Камнем, если перевести на русский, и появился на свет наш латинский поэт в 1729 году, в местечке, которое запомнить просто невозможно, я и сейчас смотрю в свою шпаргалку, городок называется Чивителла-дель-Тронто. На самом деле в то время это был даже и не городок, а военный гарнизон, где отец нашего поэта служил врачом и где и наш поэт впоследствии стал медиком.

Жизнь этого сельского мальчика была почти традиционной: его отдали в хороший колледж к иезуитам, которые научили его основательно латыни, привив любовь к языку Овидия и прочих латинских поэтов. Но потом он все-таки стал врачом при том же военном гарнизоне, а заодно обслуживал местных крестьян, беднейших в Италии. Как писали о нем потом биографы, возможно, мифологизируя нашего автора, на худеньком ослике (это было главное средство передвижения) он объезжал, как сказали бы сочинители агиографической литературы, "безмездно", но сейчас говорят безвозмездно, своих подопечных крестьян и сочинял петербургскую повесть. Сочинял два года, как говорят его биографы, написав огромный текст традиционным для латинской эпической поэмы размером – гекзаметром. И вот этих гекзаметров он написал, ни много ни мало, две тысячи. Представляете, какой это великий эпос?

Изучая биографию этого поэта, я пошел путем для меня наиболее приемлемым и любимым – я разыскал современных исследователей, которые им занимаются. Это, конечно, его земляки. В Италии, как и везде в Европе, развит кампанилизм (я постоянно внедряю это итальянское слово от "campanile", колокольня, то есть любовь к своей собственной колокольне). И в этом местечке Чивителла-дель-Тронто, а по больше части в местном райцентре, в городе Терамо, где потом провел оставшуюся жизнь наш поэт, обнаружились исследователи его творчества, и в первую очередь профессор Марчелло Сгаттони. Я понял, что это ключевая фигура, что я должен его разыскать, обратиться и расспросить у него какие-то ненапечатанные местные подробности.

Мой поиск пошел много веселей и успешнее. Марчелло Сгаттони снабдил меня разного рода литературой, перечнем рукописей, которые остались неизданными, по большей части на итальянском и на латыни, и которые хранятся в городе Терамо. Я стал изучать дальнейшую биографию нашего поэта, которая была достаточно драматичной. Собственно, и время тогда было непростым. После его врачебной практики на ослике и параллельной поэтической деятельности он стал более или менее известен в итальянских литературных кругах того времени, стал известен при бурбонском дворе в Неаполе, при папском дворе в Риме, вступил даже в академию "Аркадия", так называлась в то время римская литературная академия, немного печатался.

Перелом в его судьбе наступил на склоне его лет, в конце XVIII века, когда даже в эти глухие уголки домчались вихри Французской революции. Кажется, он изначально был расположен к эпохе Просвещения, к либерализму, поэтому Франция для него во многом была светочем. И когда на юг Италии пришли французы, которых поддержали местные якобинцы, он присоединился к этому движению. Бурбонов тогда прогнали, но вскоре они вернулись и нашего врача-поэта заточили в гарнизонную тюрьму при том самом гарнизоне, где он служил. И там он просидел несколько лет, пока французы не вернулись на Апеннинский полуостров. Он был выпущен, но уже достаточно пожилым, и уехал в Терамо, где провел последние дни, скончавшись в декабре 1812 года, в том самом декабре, когда французы покидали Россию. Его латинская поэма была переиздана почти сразу после его смерти его другом. Я обнаружил, что наш поэт написал даже латинскую поэму в честь свадьбы этого своего приятеля, который отдал, таким образом, долг – за свой счет, и он обозначил это на обложке книги, составив и биографию покойного поэта. Там же впервые на итальянском изложено краткое содержание этой обширной петербургской повести. Я воспользовался этим резюме и перевел его на русский язык.

Иван Толстой: Но прежде чем вы познакомите нас с кратким содержанием, хотелось бы понять, как во всей этой биографии человека, живущего совершенно в другой части света, мог появиться Петербург, царь Петр, Император Августейший, как появилась идея "Медного всадника"? Что делал господин Филиппи-Пепе в Петербурге, видел ли он всё это, лицезрел ли своими собственными глазами, листал ли какие-нибудь журналы того времени с воспроизведением этого памятника, пользовался ли слухами? Что за идея писать про "Медный всадник", про бронзовый, простите?

Михаил Талалай: Это очень важный вопрос: откуда у самого Филиппи-Пепе взялись эти источники вдохновения? Надо сказать, что его вдохновил не сам Петербург, где он не был, не Петр Первый, очень далекий для него персонаж: его вдохновил граф Карбури, который занял в петербургской поэме необыкновенно важное место. Кто такой граф Карбури? В нашей отечественной историографии он более известен под своим другим именем – как Ласкари или де Ласкари. Это интереснейший персонаж, типичный авантюрист XVIII века, биография которого восхитила и поразила нашего поэта-врача. Поэтому в центре петербургской повести даже не "Медный всадник", а Гром-камень, на котором стоит "Медный всадник", и даже не Гром-камень, а перевозка из Финляндии, с Карельского перешейка в Петербург: она-то поразила нашего поэта из Абруццо. Я думаю, что здесь был сработал некий запал эпохи Просвещения. Не монархия, не императорский город, а человеческий гений, математический гений, который позволил осуществить действительно неслыханную в то время операцию, быть может, сравнимую с полетом Гагарина или еще с какой-то сенсацией технического освоения пространства.

Надо сказать несколько слов и о самом Карбури. Его наш поэт воспринимал как земляка, соотечественника, есть и тот самый кампанилизм. Он, может, и был итальянцем, но уроженцем греческого острова Закинтос, тогда под Венецией, и значит, был венецианским подданным, обучался в Италии, учился математике, затем, окончив Болонский университет, Карбури отправился в саму Венецию, где попал под уголовный суд. Долгое время было непонятно, за что его судили. Но недавно были обнаружены архивные документы. Чувствуется, что человек был страстный: он порезал лицо своей подружке и бежал. Куда бежать в те времена? В Америку или в Россию. Он избрал Россию, где сделал карьеру, у него все-таки были серьезные математические познания. Он стал близким человеком у видного вельможи екатерининских времен, у Бецкого. Карьера его в Петербурге достаточно хорошо описана, он и преподавал математику в Кадетском корпусе, но главное его деяние – его отправили помогать Фальконе, и именно Карбури выиграл конкурс на перевозку этой скалы, Гром-камня. Потом у него в России не сложилось, возникли разного рода нехорошие слухи, что он не граф, что-де придумал себе титул. Плюс еще неурядицы на личном фоне: потрясающий эпизод – в течение двух лет у него в Петербурге скончались три жены. На кладбище Александро-Невской Лавры существуют три эпитафии трех разных женщин, которые в замужестве именовались Ласкари. Поэтому возникла такая у него репутация Синей бороды. И он достаточно бесславно покинул Россию.

Уехав во Францию, Ласкари, он же Карбури, опубликовал на французском языке техническое, математическое описание своей действительно блестящей операции по перевозке Гром-камня. Этот текст произвел серьезное впечатление в Европе, его перевели на итальянский язык. Перевел, кстати, коллега Карбури, тоже математик, итальянец Джоакино Пессути, который редактировал просвещенческий журнал Antologia romana. И сам Пессути долго жил в Петербурге, поэтому он, скажем по современному, продвигал текст Карбури-Ласкари, комментировал его, и к нашему поэту в Абруццо, в этот глухой угол попал итальянский текст журнала с описанием на итальянском языке текста Гром-камня. В самом деле, когда друг нашего поэта издал посмертно поэму, он, в качестве некоей преамбулы, просто перепечатал текст самого Карбури о перевозке Гром-камня. Вот источники вдохновения нашей петербургской поэмы.

Иван Толстой: Поэма Франческо Филиппи-Пепе "Памятник Императору Цезарю Божественному Петру Первому Московскому Государю Благословенному Августу". Краткое содержание:

"Богиня Земли, возмущенная убийством Титанов, своих детей, собирает их окаменевшие останки и хоронит в болоте в Финляндии. Житель леса Сильван указывает графу Карбури место, где находится один из таких гигантских монолитов; Карбури отправляется туда и уже собирается извлечь камень, когда разгневанная Земля прибегает к помощи наяд, вызывающих наводнение. Петр Великий является Сильвану во сне и приказывает ему отправиться к Екатерине, дабы сказать ей, что все усилия по извлечению валуна будут напрасными, если царица сначала не отправится в сады Софии-Мудрости.

Во второй книге Екатерина с помощью Эфира посещает самую высокую гору в Апеннинах, Гран-Сассо, на вершине которой расположены сады Софии-Мудрости. Пока София ведет ее любоваться красотами садов, Меркурий, приняв облик царицы, правит Россией, а Эфир с помощью Борея замораживает почву, дабы облегчить транспортировку Гром-камня.

В третьей книге богиня Земли прибегает к помощи Зависти, которая использует злые чары, дабы помешать графу Карбури, но безуспешно: Мудрость, Вулкан и сам Марс помогают герою в его предприятии, и монолит достигает берегов Финского залива.

В четвертой и последней книге, после того как Земля безуспешно обратилась за помощью к Нептуну, Гром-камень все-таки поднимается на берег, но из-за своего веса он вот-вот опрокинет плот. Карбури снова вмешивается, и валун наконец достигает предназначенной ему площади в Петербурге. Все горожане спешат увидеть это зрелище. Следует описание Зимнего дворца и гимн городу Петра. Юпитер, трижды прогремев, объявляет о заключении вечного союза между Небесами и Российской империей".

Михаил Григорьевич, а в какой момент рукопись была с итальянского, с латинского переведена на немецкий язык и как она попала в Петербург?

Михаил Талалай: Ну вот, представьте, на ослике ездит по Абруццо наш врач и мечтает, конечно, о Петербурге. Я думаю, что он себя даже как-то соотносил с Карбури-Ласкари, что он, тоже из итальянской глубинки, но тоже талантливый человек, попадает в Петербург со своей блестящей поэмой и становится, быть может, придворным поэтом Екатерины Великой, как всем известно, немкой по происхождению. Как он действует? Он издает на латыни свою книгу в Неаполе, столице Неаполитанского королевства, книга попадает в королевские круги, он делает так, чтобы ее прочитал духовник итальянской королевы Марии Каролины. Она была австрийка и духовник был австрийцем, звали его Гюртлер. И каким-то образом он убеждает этого Гюртлера организовать перевод на немецкий и передачу этого перевода в Петербург. В уже упомянутом посмертном переиздании поэмы друг поэта опубликовал и письмо Гюртлера, который рассказывает, что я, духовник королевы, проникся этой прекрасной поэмой, заплатил двадцать цехинов (такой вот австрийский характер, он указывает, во что обошелся перевод, а быть может, наш автор даже сам был вынужден оплатить этот перевод…).

В итоге немецкая рукопись, написанная необычайно красивым готическим шрифтом, была отправлена в Петербург через неаполитанского посланника Антонио Серра-де-Каприола. Это в ту пору самый виднейший дипломат, он был деканом дипломатического корпуса, женатый на русской, владелец поместья под Петербургом, награжденный российскими орденами. Понятно, что всякое его слово, его действие на берегах Невы было под пристальным вниманием. И, вне сомнения, он исполнил возложенное на него поручение, об этом свидетельствует сам факт нахождения и немецкой рукописи в царской библиотеке, и факт нахождения латинской книги, она тоже присутствует, уже в книжном собрании Публичной, бывшей Императорской библиотеки. То есть и рукопись на немецком, и оригинал, отпечатанный в Неаполе на латыни, вне сомнения, были переданы в Зимний дворец. И автор всю жизнь прождал ответа, который так и не поступил.

Иван Толстой: Императрица ему не ответила, да?

Михаил Талалай: Да, Екатерина не ответила. Она пробыла на престоле еще семь лет, у нее были возможности и ознакомиться с содержанием, и ответить автору, но этого не произошло. Почему – мы можем только гадать, но, как историк, я имею право и предположить. Помимо того что и сама Екатерина была выведена не очень подобающим образом, как вы слышали, она слишком вторила Петровым деяниям, не имела самостоятельности, потом, чтобы стать действительно мудрой государыней, ей пришлось совершить фантазийное путешествие в Италию, посетить этот камень Гран-Сассо, самую высокую гору в Апеннинах, и после этого она пропиталась государственной мудростью и смогла осуществить предначертанное. Но думаю, что самое главное – Екатерина была не удовлетворена главным персонажем, тем же самым Карбури. Она неплохо знала этого человека и относилась к нему пренебрежительно. Прочтем несколько цитат из письма, где она пишет, что она думает о легендарном перевозчике Гром-камня:

Иван Толстой: Письмо Екатерины к Этьену Морису Фальконе, просившему за Карбури:

"Признаюсь, что мне не только удивителен, но забавен тот жалобный тон, в котором постоянно настроен этот г. Ласкари, послушав его, так он кругом обижен. Ну, так чтоб узнать в чем дело, справьтесь, сколько лет тому назад г. Ласкари был офицерик, скакавший за г. Бецким, который, найдя в нем ум и таланты или достоинства, из полевых войск, где тот был, если не ошибаюсь, поручиком или никак не более капитана, взял его к себе, зачислил в батальон и поручил обязанности адъютанта при себе. Этому не более семи или восьми лет. Он никогда не повышался по старшинству, а всегда, как Вам угодно назвать это – по протекции начальника, или потому, что хорошо исполнял возлагавшиеся на него поручения. Я сто раз говорила его начальнику, что он неуживчив и притязателен, вечно просит, вечно недоволен. Может быть, в армии иные оболгали его, то только такие, которые кровью своею заслужили повышение, а число тех, коих оболгал сам Ласкари, несравненно больше, у него постоянно на устах повышение или отставка; я всегда говорила, что его надо уволить, потому что никого не надо стеснять, но нельзя также позволить предписывать себе законы.

Я не говорю о других полученных им подарках, как он скажет, что заслужил их, но желала бы я знать, в какой стране он получил бы не более, а столько же. Г. Ласкари в кадетском корпусе ненавидят, как лягушку, этому заведению необходимо было дать начальника, чтобы ввести более единства. Не знаю, что обещал ему его начальник, но не признаю, чтобы он мог жаловаться на несправедливость; иностранцу не дают отставки с повышением. По нашим военным законам, которые отличны, это преимущество принадлежит туземцам, и это справедливо по многим причинам, которые слишком долго было бы перечислять. И так все претензии оказываются пустыми, и я не нахожу, чтобы он отстал, достигнув в семь лет из капитанов подполковничьего чина, когда у нас в армии ежедневно видишь перед неприятелем капитанов, состоящих в этом чине с последней прусской войны".

Михаил Талалай: Услышав эту цитату, наш слушатель понимает, что, славя Карбури, при Екатерине этот текст не мог претендовать ни на какой успех.

Иван Толстой: То есть нельзя сделать безумное предположение, что за годы царствования и пребывания в России Екатерина Великая забыла родной немецкий язык?

Михаил Талалай: Да, этого мы предположить не можем и можем сказать с уверенностью, что она не забыла и авантюриста Карбури.

Иван Толстой: Получается, таким образом, что в истории культуры есть не только поэма о "Медном всаднике", но и поэма о постаменте к нему, о Гром-камне. По-моему, это уникальный случай.

Михаил Талалай: Это уникально, я с вами полностью согласен. Если говорить уж совсем скрупулезно, поэма не столько о постаменте, а о перевозке этого постамента.

Иван Толстой: Всё же латинская поэма не была, как мы сейчас с вашей, Михаил Григорьевич, помощью выяснили, источником пушкинских великих стихов. Ну, слава богу, честь нашего первейшего поэта спасена. Спасибо вам за это, Михаил Григорьевич.

Михаил Талалай: Будем ждать, когда эту латинскую поэму кто-нибудь переведет на язык Пушкина, и круг замкнется.