Антонин Ладинский. Дневник 1932–1939 годов. Моя жизнь в Германии. Парижские воспоминания / отв. ред. М. Л. Спивак; сост., вступ. ст. О. А. Коростелева; подгот. текста и коммент. О. А. Коростелева, В. А. Резвого, А. И. Серкова. – М.: ИМЛИ РАН; Издательство Дмитрий Сечин, 2021. – (Библиотека "Литературного наследства". Вып. 7).

Когда перечитываешь дневник, то частенько написанное несколько дней тому назад кажется глуповатым, точно поумнел за эти несколько дней. События ничтожны, настроение всегда одно и то же, переживаний слишком мало. Дела матерьяльные тоже плохие – долги, неуплаченные налоги, нет возможности сходить в кинематограф, купить лишне на обед, приобрести новую пару ботинок. Все это в мещанском плане, конечно, но что же делать, если эти мещанские вещи дают возможность легче дышать (4 октября 1932).

Приведенная цитата из парижских дневников Антонина Ладинского, пожалуй, неплохо раскрывает настроение автора и обстоятельства его жизни. Да, наконец дождались публикации наиболее содержательные дневники и мемуары этого незаурядного литератора, в равной мере принадлежавшего эмигрантской и советской словесности. Читатели русского рассеяния знали и ценили его как изящного и меланхолического поэта – продолжателя традиции мирискусничества.

Так в курятниках душных
Птицы жаждут весь день
На крылах непослушных
Улететь за плетень,

Но в заботах о пище
Вновь стучит молоток,
Зерен маленьких ищет
Круглый птичий глазок.

За высокой стеною
Мир прекрасен! А мы
Зябнем под синевою,
Как в сугробах зимы.

Ваши гневные брови
Выше каменных стен,
И темницы суровей
Лба холодного плен,

Но заказчик стучится
И приносит заказ,
А такие ресницы
Не для нас, не для нас.

("Каирский сапожник")

Пять его поэтических сборников получили прекрасную критику, о них содержательно отзывались В. Набоков, Г. Адамович, В. Ходасевич, М. Слоним, К. Мочульский, Г. Струве, П. Пильский, А. Бем, В. Андреев, Ю. Иваск. Незадолго до Мировой войны, в 1937–1938 гг., Ладинский, прежде писавший рассказы и очерки, успешно выступил историческим романистом. Историк и философ Георгий Федотов писал: Новое в книге Ладинского то, что от личного опыта, личной судьбы, и чего не заменит блестящая эрудиция. Читая сцены походной жизни римского легиона, мы чувствуем, что автор вносит в нее свой опыт войны, казармы. Комната опустившегося римского поэта напоминает мансарду Парижа, а беседы христиан и платоников – религиозные диспуты наших дней. Все это не простая модернизация. Автора прельщает в Третьем веке Рима хрупкость и обреченность, предчувствие близкого конца. Это ощущение составляет душу книги, спасает ее от археологического омертвления и ставит ее в ряд с прекрасными стихами автора, посвященными гибели Европы. Как раз в качестве автора исторических романов о Римской и Византийской империях, крещении Руси, жизни и трудах Мономаха, дочери Ярослава Мудрого, ставшей французской королевой, Ладинский и был известен советским читателям. Романы его неоднократно переиздавались, рассказы из эмигрантской периодики тоже были републикованы. Научное издание поэтического наследия Ладинского осуществил в 2008 году Олег Коростелев. Он же был одним из главных участников подготовки к изданию дневников и мемуарных текстов литератора, но, к сожалению, до выхода настоящей книги не дожил. Идея составителей заключалась в том, чтобы выпустить наиболее важные дневники Ладинского – парижские 1932–1939 гг. (более ранние не сохранились), дополнив их текстом "Парижских воспоминаний", написанных уже по возвращении в СССР и представляющих собой не только мемуарный, но и цензурный памятник. Кроме того, в издание включены и дневниковые записи начала 50-х годов, которые Ладинский вел в ГДР, потому что они начинаются с подробного изложения депортации автора из Франции.

Из предыдущего абзаца следует, что жизнь Ладинского претерпела не одну метаморфозу, поэтому прежде, чем обратиться к страницам его дневников, стоит узнать основные вехи биографии. Родился он в семье полицейского чиновника Петра Ладинского в Псковской губернии в 1895 г. Антонин был старшим среди четырех братьев. Будущий литератор поступил на юридический факультет Петроградского университета, но уже началась Великая война. Антонин закончил школу подпрапорщиков и был отправлен на фронт. В Гражданской войне он принял сторону противников Советской власти, сражался в рядах Добровольческой армии, в 1919 г. получил тяжелое ранение в ногу, почти год провел в госпиталях, да и потом рана неоднократно воспалялась. Собственно, и покинул Россию он на госпитальном корабле, которое доставило его в Египет. В Каире и Александрии Ладинский прожил четыре года, служил делопроизводителем и переводчиком. Там он познакомился с Татьяной Дриженко-Турской, дочерью русского контр-адмирала. Вместе они перебрались в Париж, в гражданском браке прожили двадцать лет. Татьяна сообщала в мемуарном письме о своем спутнике: Когда мы встретились в Египте, Ладинский был еще на костылях, после ранения в гражданскую войну, и, как он говорил, у него ничего своего не было, кроме носового платка. Я сразу влюбилась в него и его стихи. В хорошие редкие минуты он был такой простой, веселый, так любил шутку, хорошо одеваться. И уж, конечно, не дипломат, не умел ладить с нужными, да и ненужными людьми (письмо М. Слониму, 22 июля 1973, США). Предполагаю, что Татьяна была прототипом героини одного из рассказов Ладинского: Мне нравилась в Ане чисто женская восприимчивость, способность понимать на полуслове при полном отсутствии всяких творческих способностей. Ей трудно было написать самое обыкновенное письмо, и они выходили у нее наивными, как у ребенка, но в книгах она умела останавливаться на самых ценных страницах, а в стихах находить самые прелестные строки ("Через улицу").

В 1926 г. в жизни Ладинского произошло серьезное событие. Его приняли в штат самой известной эмигрантской газеты "Последние Новости". Ладинский стал заведующим телефонным бюро конторы, и Адамович в стихотворении "на случай", посвященном редакции, так и написал о нем: Судьбой к телефону прикован Ладинский. Фактически наш герой исполнял обязанности секретаря редакции и был "на подхвате", а также писал рецензии и делал переводы. Иногда брался за машинописный набор для заработка, в дневнике он сообщает о перепечатке мемуаров декабриста Е. Оболенского. Изредка Ладинскому удавалось съездить в редакционные командировки (Палестина, Карпатская Русь). Службу в газете Ладинский считал трудной и неблагодарной, тяготился ею, свои претензии поверял как знакомым, так и дневнику:

…проклятый коридор, телефон, жалкая служба, полное равнодушие господ редакторов (12 сентября 1932).

...заменял заболевшего Шумского и бегал за телеграммами и газетами для редакции (1 января 1933).

В ночь с субботы на воскресенье я заменяю теперь табельщика – принимаю из машины пачки газет, связываю их и отмечаю в книге. Машины так грохочут, что нужно соседу кричать на ухо. Скверный воздух (22 января 1933).

Вакар уехал в отпуск, и я переводил целый месяц фельетонный роман; сначала "Пытка страхом", потом "Остров трех пальм". Чепуха ужасная (28 июня 1935).

В русском театре. "Дама из Торжка". Рощина-Инсарова играла даму, а ей около 60. Вот и пиши рецензию (28 января 1936).

Главное, что Ладинский, несмотря на приязненное отношение к своему творчеству со стороны коллег, сознавал себя среди них чужаком:

Вечером в кафе Select большая и шумная компания – Берберова, Фельзен, Адамович, жена и свояченица Вейдле, Терапьяно, Рейзини, Мандельштам (не Осип, конечно), Смоленский, Блох. Посидел, выпил пива, но участия в общих разговорах не принимал – я какой-то одиночка и чувствую, что никто из этой компании особой симпатии ко мне не проявляет (2 апреля 1932).

Все чувствуют себя, как дома, зарабатывают деньги, "гонят строку", варятся в самой гуще. Иногда до меня доносятся обрывки интересных разговоров. Но дверь под носом для меня затворяется (15 января 1933).

Когда я читал дневниковые записи Ладинского о редакционных буднях, то вспоминал страницы 7-го эпизода "Улисса", действие которого происходит в редакции "Вечернего Телеграфа". Парижские русские и дублинские журналисты – представители угнетенных наций; те и другие обижены на мироустройство, их труды и дни наполнены бесполезной суетой и упражнениями в остроумии. И в той, и в другой редакции есть негласный пария: в "Вечернем Телеграфе" – Блум, в "Последних Новостях" – Ладинский.

О Джойсе Ладинский не писал, но вообще за главными новинками западного модернизма следил внимательно:

Основная мысль: человек направил свою энергию не туда, куда влечет его натура; деньги, индустриализация вместо простой жизни, мужчины полумертвые в любви и в жизни; обманутые в своих законных ожиданиях самки. Автор низводит женщину из тех ангелических миров, куда ее поселили поэты и романтики, почти в пещеру каменного века. Сильное влияние Гамсуна (Пан), Миллорс, как и Глан, лейтенант. Кое-где в описаниях (погибающие замки, парки, разбитые на участки) чувствуется Антон Чехов (о "Любовнике леди Чаттерлей"; 11 февраля 1932).

"Бескрылая книга", как сказал кто-то. Одна misere жизни, только кишечник, женские зады, физиология, шкурничество. Но очень талантливая книга, весьма. Этот человека не желает приукрасить (о "Путешествии на край ночи"; 13 мая 1933).

Кончил "Процесс" Кафки. Страшный писатель. Вероятно, Сирин знаком с его книгами. Толпа народу в трибунале. Следователь. На его столе жалкая школьная замызганная тетрадь. Те, что стоят на галерее, положили на головы подушки, чтобы не стукаться головами в потолок. И постоянно какие-то особенно блудливые женщины. Почему "подсудимый" не уходит? Никто не будет его удерживать. Так сказать, он волен проснуться. Но иногда кажется, что проснуться не хватает сил (14 января 1936).

Как вы догадались, амбиции Ладинского простирались гораздо дальше редакторской и репортерской рутины. Он обоснованно считал себя поэтом и прозаиком, с самолюбивой педантичностью отмечал в дневнике реакцию критиков на свои сочинения. Творчество Ладинского было довольно традиционным с формальной точки зрения. Пожалуй, необычным было лишь пристрастие к трехстопному ямбу, выделявшее его среди современников. Но были у Ладинского и более смелые задумки: Закончить "15 легион". Написать бы его стилем "подстрочника" – "по причине, так как консул Фламиний, не находя, с одной стороны, а с другой, вследствие того, что, не зная, в какой мере и т.д." или латинизируя русский язык – не "купцы привезли свои товары на большом корабле", а "меркаторы на магнум навиум коммерцию свою трафикаре" или (получается чепуха) что-нибудь в этом роде (1 января 1934).

Не стоит слишком буквально понимать жалобы Ладинского на "отверженность". Его печатали почти все основные эмигрантские издания, он состоял в союзах и салонах русского литературного Парижа. Другое дело, что Ладинский критически относился к своему литературному кругу:

Доклад Адамовича в "Зеленой Лампе" – о Тургеневе – "Клара Милич". Как всегда – золотые разводы на потолке залы Дебюсси, около сотни слушателей и слушательниц буржуазного вида, в меховых манто, в модных беретах. На эстраде застывшее бело-зеленое лицо Иванова, Гиппиус с лорнеткой в руке, докладчик. Потом красавец Сперанский: "Надо сказать, что этот доклад не жемчужина в короне Георгия Викторовича, но и не стекло…", потом громовержец Мережковский: "Мы как евреи в плену вавилонском. Но ведь там был создан Талмуд…" потом Поплавский заявил своим гнусавым голосом (под смех публики), что Тургенев кажется теперь ему нестерпимым (4 марта 1932).

О своих собратьях – поэтах первой волны эмиграции Ладинский писал, что их всех научили писать Иванов и Адамович. По его мнению, это сужало поэтику и тематику стихотворцев: Гиппиус: По-вашему, поэзия – это грезы и роза? – Г. Иванов: Да, есть только каких-то 25 слов, которые разрешается употреблять в стихах (4 ноября 1934). С насмешкой относился Ладинский к мелочным постоянным конфликтам литературного русского Парижа. Вот записи в дневнике конца 1933 г., после награждения Бунина Нобелевской премией в области литературы, взбудоражившего русскую эмиграцию:

В 5 часов отправился к Мережковским. Народу больше, чем обыкновенно: каждому хочется посмотреть, как переживают (12 ноября 1933).

Осоргин не мог удержаться, чтобы не прочитать приветствие какого-то итальянского общества "на языке Италии", пять минут мы слушали, не понимая ни слова, Бунин сказал, что по-итальянски он знает только одно слово – "кьянти" ("Чествование Бунина в театре Елисейских Полей"; 26 ноября 1933).

Ладинский сочувствовал тем товарищам по перу, кого считал обойденным эмигрантским кругом: Марина Цветаева сидела у меня под телефоном, плакала: Эти господа выставляют меня в Советскую Россию… Чем я виновата, что умею только писать?.. Но перед отъездом я устрою прощальный вечер, я уже приготовила несколько имен… оглашу кое-что… Теперь я понимаю, почему я, вы не преуспеваете, сидите в передней… Это вам не эти милостивые государи , а сама жизнь мстит, вещи… За то, что вы осмелились выбрать стихи (28 июля 1934). Кажется, выше других Ладинский ставил Набокова, писал, что всех раздражает его слава, но не только восторгался творчеством писателя: Вчера в "Русском Театре" на премьере сиринского "События". Действительно, событие. Полный зал. В первом ряду Милюков, Бунин. Первое действие прекрасное. Казалось, дальше еще сильнее будет. Но 2ое действие a la Сирин – гротеск, 3е – очень разочаровало. Но все-таки очень интересный спектакль (5 марта 1938).

Не только литературная, но и повседневная эмигрантская жизнь вызывала у Ладинского печальные мысли и чувства. Он причислял себя к неудачникам русского изгнания, которых часто встречал: Снова сидел в редакции под телефоном. Все время приходят безработные и бездомные за помощью. Есть, конечно, "стрелки", но много таких, которым "негде преклонить свою голову". Простые русские лица. Скверная обувь. Красные рабочие руки (4 января 1932). Нервная система этих людей была непоправимо повреждена событиями революции, гражданской войны и утратой родины. Жизнь в состоянии постоянного стресса и тревоги побуждала к необдуманным и трагическим поступкам. Вот как один из русских парижан реагировал на убийство французского президента русским литератором и активистом П. Горгуловым: Сегодня в газетах сообщение, что корнет С. Ф. Дмитриев покончил с собой, выбросившись с 6 этажа – "не в силах перенести позор, легший на русское имя" (9 мая 1932). К торжествам русской эмиграции Ладинский относился скептически и иронически: 18-го присутствовал на чествованьи Лифаря, организовавшего пушкинскую выставку; чествование происходило в ресторане Федора Корнилова, в 4 часа – чай: кулебяка, пирожки, торты, портвейн, бокал шампанского и ушаты комплиментов Лифарю. Бунин: Вы уж извините, П.Н. , я выпивши, но скажу:

За Русь и за царя,
За Сережу Лифаря
И за Федю-шинкаря
(26 апреля 1937).

Много позже, по возвращении в СССР, Ладинский подытоживал, разумеется, с оглядкой на советскую идеологию, но вполне искренне: В парижской русской среде создался свой быт, напоминающий быт старой русской провинции, где неожиданно очутились известные писатели и общественные деятели. Это общество как бы замкнулось в самом себе ("Парижские воспоминания").

Думаю, что довольно мрачное отношение Ладинского к окружающей действительности имело причины внешние и внутренние. По складу характера и ума он был пессимистом, в дневниках своих он в новогодние кануны нередко подводил итоги, неизменно не слишком радостные: Старый год доживает последние минуты. Идет дождь. На фоне чуть розоватого парижского неба из окна виден черный скелет Эйфелевой башни. Ни шампанского, ни индейки, ни нарядных женщин. Почти без друзей. Знакомые – весьма отдаленные, чужие люди или такая же беднота, как и я сам. Но я думаю, пишу, чернильница Saxe, урна чайника, изъеденная временем картина, девическое лицо Иисуса, фарисей в меховой фламандской шапке, лампа горит на столе, Татьяна с Пушем (бедная зверюшка, как он скучает на шестом этаже, без подходящего общества!). Это – жизнь, моя жизнь, во всяком случае. А ведь я мог бы давным-давно лежать в земле. Что бы осталось от меня, если бы в 19 году… Желтый череп, берцовые кости, какой-нибудь кустик воспользовался бы перегноем моего тела. Но представление продолжается. На мою долю выпала далеко не блестящая роль, даже не "цезарь в деревне", хотя при всех неудачах и неприятностях все-таки и я не дикарь, не слепец, не нищий под мостом, не сумасшедший, не побирушка, не прокаженный… (31 декабря 1932)

Да и внешние обстоятельства не располагали к оптимизму. Ладинский жил в одном из центров Европы и ощущал приближение заката Европы. Дневник фиксирует его интерес к международной политике, литератор отмечает катастрофическое ухудшение обстановки, в т. ч. экономической, сползание мира к войне (сохранились записи лишь до марта 1939 г.):

Ужаснее всего, по словам N , воздушная бомбардировка. К этому привыкнуть трудно. Он в штабе. Вероятно, не ходил в атаки. Ему и кажется, что самое страшное – бомбы с неба. О боевой жизни говорит с удовольствием. Понятно: привилегированное положение, при штабе. Ужаснее всего на войне – сознание, что ты пушечное мясо. А в штабе, даже при опасности, другое настроение (13 августа 1937).

Министерство Шотана пало. В автобусах, в метро, около биржи – взволнованные разговоры. Слышится часто слово – revolution. Франк падает. На бирже паника (14 января 1938).

Так или иначе, но мысли и эмоции Ладинского неизменно устремлялись на Восток – к покинутой родине. Эмигрировал он один из всей семьи, по родственникам скучал, изредка с ними переписывался. Положение Ладинских в СССР неуклонно ухудшалось. В базе жертв репрессий "Международного Мемориала" указано, что отец – Петр Семенович Ладинский был арестован в 1927 году и приговорен к трем годам заключения. Через несколько лет советские каратели сослали мать и братьев: Мои теперь живут на медном руднике. В бараках. Вокруг леса, уральская глушь. Коля работает на холоде. Мама сохраняет бодрость. Какая тяжелая и скудная жизнь. Писать страшно. Там теперь такие дела происходят (21 ноября 1937). Ольга Васильевна (мама) и брат Владимир умерли в ссылке, брат Николай осужден в 1938 году на 5 лет лагерей. При всем том еще один брат Борис сделал карьеру как раз в системе НКВД – МВД, дослужился до полковника инженерных войск. Забегая вперед, скажу, что у него первое время, после возвращения на родину, жил Антонин; мало того, к бывшему эмигранту ушла жена советского офицера.

Но в 1930-е годы возвращение на родину казалось скорее гипотетическим, нежели вероятным. Тогда уже началась японская агрессия на Дальнем Востоке, и в Старом Свете считали вполне возможной войну между СССР и Японией. Ладинский предполагал, что его знания и умения могут понадобиться родине на ее дальних рубежах: У Мережковских. Зинаида Николаевна не вышла – больна. Шумный спор у меня со Смоленским: Мережковский спросил, пойду ли против большевиков, если Япония объявит им войну. Я заявил, что скорее пойду с красными, потому что знаю, как ненавидят всякую Россию Япония и особенно Польша (3 февраля 1935).

Разумеется, не умолкали в эмигрантской среде споры о прошлом, настоящем и будущем России, о ее исторической миссии, если угодно. Отголоски и свидетельства тех дискуссий можно обнаружить и на страницах дневников Ладинского. Большевизм, нацизм, мировая революция, национальная империя – обсуждение идеологических и политических моделей продолжалось беглецами со своей родины:

Поплавский утверждал, что большевизм есть национальное выражение "изуверской морали" русского народа, большевики сделали то, о чем думали такие люди, как Чернышевский, Добролюбов, даже Толстой. – Разрушить церковь и на эти деньги накормить десять голодных. Всегдашнее стремление народной души (1 октября 1933).

Замятин рассказывал, что на днях провел несколько времени с Оливером Болдуином, сыном премьера. Он из Лейбористской партии, "большевизан", уайльдовских нравов. На Елисейских Полях тот сказал: Поверьте, пройдет два-три года, и по этой великолепной улице пройдет казачья кавалерия. Тогда я умру спокойно (27 марта 1936).

Народу на чтении совсем мало. Но очень симпатичные. Труженики. Чтение, видимо, понравилось. Поили водкой. Невозможно было отказаться. Один, в подпитии, все поднимал по-гитлеровски руку: Скажите там, что мы ждем русского Гитлера. Немецкий нам что-то не нравится (литературный вечер в Жуанвилле; 20 марта 1938).

Участвовал в этих спорах и Ладинский, чьи взгляды во многом были близки идеям Г. Вернадского и Г. Федотова. Вероятно, написание исторических романов о жизни былых империй отражало интерес Ладинского к имперской идеологии 1930-х гг.: Как ни странно, доклад имел у многих успех. Критиковали, но очень дружески, и соглашались, что так, вероятно, как я рисую картину будущего русского государства, и будет: военная диктатура, конфедерация российских народов, завоевания революции: империя без царей (19 января 1939, после чтения Ладинским доклада "О русском национализме" на собрании "Круга").

Начало и ход новой Мировой войны способствовали своеобразной кристаллизации общественных идей Ладинского. Вскоре после освобождения Парижа он работал секретарем редакции "Русского патриота", переименованного в 1945 г. в "Советского". Также он принял активное участие в деятельности Союза советских патриотов, ставшего год спустя Союзом советских граждан. Дело в том, что советское правительство с 1946 г. принялось выдавать эмигрантам паспорта, и Ладинский получил гражданство СССР в первой партии. Довольно скоро началась конфронтация двух систем – Холодная война. Французские власти энергично взялись за искоренение ростков советской пропаганды. Мир вокруг Ладинского все более напоминал неуклонно уменьшавшуюся шагреневую кожу. Последний год во Франции он подрабатывал в качестве секретаря-помощника корреспондента "Правды" Юрия Жукова, негласного эмиссара советского режима.

6 сентября 1950 года Ладинский был арестован французской полицией и буквально в 24 часа депортирован. Его доставили на территорию ГДР, в город Плацен: Розово-белый полосатый шлагбаум, будка, из которой выглядывал добродушный советский солдатик с автоматом, почти мальчик. Какие-то бараки. На воротах пункта (КПП) портрет Сталина, лозунги на красной материи (Моя жизнь в Германии; 6 сентября 1950). После неизбежных проверок советскими военными Ладинский был направлен работать техническим секретарем и переводчиком на завод "Саксенверк" в Дрездене. Служба оказалась еще худшей, нежели в "Последних Новостях": Очень трудно было вставать в пять часов утра, собираться на работу в этой суете, ехать в ночной темноте час на трех трамваях, набитых чужими злыми людьми. Трудно было печатать на машинке скучнейшие списки электродвигателей, выключателей, гаек и еще каких-то незнакомых мне предметов ("Моя жизнь в Германии"). На пять лет затянулось пребывание Ладинского в Германии; он словно застрял по пути из одной комнаты в другую в неуютном коридорчике, хотя, как знать, не подвергся бы он репрессиям, если бы сразу попал на родину. В Дрездене он снова попытался вести дневник, заброшенный в 1939 г.: Купил эту тетрадь, чтобы записывать в ней свои переживания, делать заметки о прочитанных книгах, записывать мысли, которые приходят во время бессонницы ("Моя жизнь в Германии"). Заметки из книг быстро наскучили, доверять мысли бумаге он не без оснований опасался, а переживания одинокого немолодого человека упростились: Утром читал Вольффлина о Рафаэле и "Правду" ("Моя жизнь в Германии"; 14 сентября 1953).

Лишь в 1955 г. Ладинскому разрешили вернуться на временно "оттаявшую" родину. "Мещанский план", о котором он думал в парижских номерах и съемных квартирках, помаленьку воплощался. Антонин Петрович нашел подругу, обзавелся социалистическим жилищем, его приняли в писательский союз. Это было далеко не худшей участью, но сильно отличалось от мечты о счастье: сложная штука, главные его элементы: здоровье, свой дом, молодая верная жена, белокурый сын, обеспеченность, интересная работа (17 февраля 1932). Он заканчивал историко-прозаические замыслы, стихи писать прекратил, исключая сочинение "После смерти", созданное незадолго до кончины. Встреча с утраченной родиной напоминала финал его эмигрантского рассказа "Как дым" (1930): Я обнимал воздух, потому что он напоминал мне о тонком теле Елены. Но воздух ускользал из моих объятий. Я цеплялся за этот мир руками, но он уходил от меня, как туманный и печальный сон .

Установите Мобильное приложение Радио Свобода

Установить

Читайте Свободу в Телеграме

Войти

Подпишитесь на Свободу в Google новостях

Подписаться