Четыре толстых тома, в общей сложности 2300 страниц: "100 лет русской зарубежной поэзии". Каждой из четырех волн эмиграции отдана отдельная книга. Это франкфуртское издание – самое представительное собрание стихов за всю историю диаспоры. Составитель четырехтомника, его редактор, автор вступительных статей и библиографических справок – писатель и издатель Владимир Батшев. Общая редакция – Гершома Киприсчи.

Мой собеседник – Владимир Семенович Батшев.

​

– Составление антологий имеет уже немалую историю. Какую задачу вы ставили и какими были ваши критерии отбора?

–​ Хотелось, во-первых, в этой антологии показать тех, кого забыли эстеты Крейд и Витковский в своих антологиях, и тех, кто проявил себя не только до эмиграции, но именно в эмиграции. Вот мне жалко, что я не вставил Павла Горгулова, знаменитого убийцу президента Думера, он был поэтом, он же не только прозу писал. Но вот не мог я его найти, а потом понял, все-таки мы его оставим с прозаиками. Хотя я о нем писал в романе, вы его вряд ли читали, "Мой французский дядюшка". Это про моего дальнего родственника актера Пьера Батшева. Помните, "Андалузская собака"? Он там играет главную роль. В романе есть Поплавский, а также Эфрон и вся эта сволочь из НКВД, что похищает Кутепова, там Горгулов и Поплавский одни из героев. Но это уже отступление.

Ну, например, такой автор неожиданно для меня, у меня вертелась она по страницам парижского журнала Сергея Сергеевича Оболенского – Кожевникова. Что это за поэтесса? А это оказалась Тулунова. И только благодаря Габриелю Суперфину я смог воссоздать ее биографию. Она дочь расстрелянного на Соловках бывшего красного комбрига Кожевникова. Понятно, тут, как говорится, бог все видит и карает тех, кто против него. И вот таких была масса авторов. Другой уже, как вы правильно говорите, критерий. Критерий был – изданные книги. Но попадались авторы, у которых не было поэтических книг, хотя не поэтические, а прозаические, например, выходили. Ведь мало найти стихи поэта, надо выбрать из них достойные. Это особенно видно на четвертом томе. Исключались полностью стихи типа "ура, ура, родина" или "как хорошо мы жили в СССР". Эту мифическую тоску по родине я старался выбросить даже у поэтов предыдущих волн эмиграции, хотя у них это встречалось не часто, но в ином контексте. Мы же с вами помним, что тоска по родине – "давно разоблаченная морока".

– То есть вы определенным образом все-таки причесывали этот эмигрантский взгляд на мир и делали из него тот, который максимально соответствовал бы вашим собственным убеждениям и представлениям?

– Нет, я так не скажу, иначе в первом томе не было бы 198 поэтов на 724 страницах. Потому что я старался дать огромную радугу поэтическую, начиная от лирических стихов и до кафешантанных куплетов. Ведь некоторые люди писали именно для кафешантанов. Тот же Перфильев писал для Оскара Строка "Ах, эти черные глаза" и прочее. Хотелось показать все во всем многообразии. Я не причесывал под то, что если он не любит советскую власть, значит, он хороший поэт. Это само собой разумелось, особенно в первой и второй волне, даже и в третьей в большинстве.

– Идем в обратную сторону: но если взгляд поэта советофильский, то вы такого в книжку не брали?

– Вы знаете, я его брал в книжку, есть у меня такие персонажи, их немного, но есть. Ну, Вадим Андреев, например, тот же Ладинский. Что же делать, это уже было их личное несчастье.

– Есть ли все-таки какая-то общая платформа, общий специфический взгляд для писателя-изгнанника, который отличал бы его принципиально – платформою же – от писателя метрополии?

– Во-первых, это уже взгляд из свободного мира, он иной, он без идеологических шор, какие бы они ни были. Ведь эмигрант, беженец, изгнанник – это человек, бросивший места обетованные, ушедший за свободой во всех ее проявлениях, пусть она будет беженской, нищей, но свободой. Коммунисты пугали людей эмиграцией, будто бы она для писателя смертна. Мы с вами знаем, что это не так, лучшие свои произведения писатели-эмигранты, от Бунина до Бродского, создали именно в эмиграции, потеряв так называемую родину, они обрекли себя на страдания, на бедность, но обрели свободу, свободу творческую, немыслимую у большевиков, в СССР. И несмотря на разные политические платформы, на различность в образовании, воспитании, на судьбы, они имели радость творческих поисков без какого бы то ни было идеологического воздействия. И благодаря этому, уже в середине, если не к концу 20-х годов мы видим расцвет подлинной русской литературы, русской зарубежной литературы, резко отличающейся от литературы советчины.

– Вы проводите какое-то различие между понятиями эмигранта и беженца?

– Нет, я считаю, что это уже более поздние напластования. Что значит беженская волна? Все были беженцами в гражданскую войну, и беженцами все они были со второй волной. Третья волна не была беженской, она была сугубо эмигрантской, а четвертая была, опять же, беженской, но это уже, я думаю, такие текстологические различия, ведь все равно – судьба эмигрантская.

– Почему я задал этот вопрос? Потому что с самого начала 20-х годов проходило у многих различение между эмигрантами и беженцами. Беженец не имеет никакой политической программы, а эмигрант, который оформил свои документы, выезжая из своей страны, уже начиная с 1920–21 года, как только гражданская война закончилась, имеет политическую цель, политическую миссию свою, а у беженца никакой миссии нет.

– Иван Никитич, мы отходим с вами от темы – сто лет русской зарубежной поэзии. Это уже не имеет отношения к поэзии, поэзию писали что эмигранты, что беженцы, все мерились одним – проживанием за рубежом и невозможностью или же нежеланием возвращения в страну, откуда они отбыли. Они все были поэтами, кем они были уже в подробностях, беженский у них был паспорт ("и полосками паспорта беженца перекрещено сердце мое", как писал Галич) или же у них был паспорт страны проживания, что было гораздо реже, это уже не имело никакого отношения, я считаю.

– Я говорю не о бумагах, не об административной стороне дела, а о наполнении, о пафосе, об идеях, о выражении своих чувств, сердца, надежд и так далее, мне кажется, что разница была.

– Конечно! Мы даже уже по четвертой, по третьей волне это можем наблюдать. Вот поэты уже четвертой волны пишут:

Хочу туда, коплю деньгу на визу,
Хотя в посольствах объясняют так:
Один шажок с вокзального карниза,
Один шажок, не целый, даже шаг.

Это Ильдар Ахметсафин. Или же Нестеренко, он бывшим соотечественникам пишет:

Не будет вам весны, какая вам весна,
Там, где живете вы, весна упразднена.
И даже суть не в том, что псарь издал указ,
А попросту весны не может быть у вас.
Там, где живете вы, там даже не зима…

Вот это отталкивание, полное отталкивание того, откуда люди выбыли. Тот же Владимир Вайнштейн:

Оставьте ностальгию для глупцов, она пример непрочного каркаса,
У нас как лист капустный с голубцов срывали кожу, обнажая мясо,
Нас тысячи уехавших, удравших и выгнанных, затравленных, больных,
Униженных, сидевших, потерявших, замученных ударами под дых.
И хватит причитать о ностальгии, кроплены карты, кончена игра,
Мы больше не прописаны в России, гниющей под созвездьем топора.

"Под созвездьем топора" – это название книги Ивана Елагина, совсем из другой волны эмиграции, из второй, и вот эта перекличка очень симптоматична для поэтов разного времени.

– Расскажите, пожалуйста, о наиболее любимых вами поэтах-эмигрантах, давайте по волнам пройдемся.

– Если говорить о первой волне, я люблю Цветаеву, я очень люблю Дона Аминадо, я люблю таких менее известных поэтов, как Марианну Колосову, Владимира Бранда. Из второй волны моя любовь это Иван Елагин, Дмитрий Кленовский. А из третьей – Александр Галич. Я не могу говорить про четвертую волну, потому что она вот здесь, рядом и большинство из них просто авторы журналов, которые я редактирую, я не хочу давать какие-то оценки и кого-то особенно выделять.

– Какие наиболее интересные черты сегодняшней зарубежной поэзии 21-го века вы отметите?

– Это подражание третьей волне и одновременно попытки найти какое-то свое место в нынешней радуге поэзии. В большинстве случаев это только попытки, большинство иллюзорно примитивно, и все это на общем фоне растворяется. Мы очень мало можем назвать имен, которые действительно выделяются, хотя бы даже с формальной стороны, из четвертой волны, их очень мало. Я могу назвать не больше двух десятков имен, тогда как первая волна – две сотни.

– Тем не менее, вы набрали целый том для поэзии 21-го века.

– Да, это самое трудное было – именно отбирать, отбирать очень сложно. Я старался отбирать из периодики. Почему из периодики? Чтобы меня не обвиняли в том, что я субъективен. Нет, пожалуйста, не я первый, редактора этой периодики сами сначала сделали отбор, и я думаю, что я брал из журнала, который редактировали Перельман, ("Время и мы") или из знаменитых альманахов "Встречи", который Валентина Сенкевич издавала, это все, я считаю, что они прошли какой-то фильтр, а мне уже нужно было лучшее выбирать из того, что есть. Мне просто присылали сами свои подборки те, к кому я обращался. Некоторые не присылали. А один известный поэт и прозаик заявил: "Я не считаю, что существует отдельно поэзия зарубежная и российская, поэзия – одна". Я сказал: "Спасибо, я с вами не согласен". Так мы с ним и разошлись. Такие тоже были случаи.

– Из вашего ответа следует, что сегодняшние поэты понимают свою перекличку и нечто общее с поэтами зарубежья предыдущими. А вот хотелось бы спросить о различиях, как изменилась поэтическая оптика в последнее время, что такое современный взгляд на мир из 21-го века? Конечно, мы говорим только о поэтах в изгнании.

–​ Меня больше всего поражает в поэтах современных в изгнании то, что они плохо образованы поэтически. Это грустно. Что большинство из них знает из поэзии эмигрантов первой волны? Ну, может быть, Вертинского. Ну, может, Набокова, может быть, Поплавского. Они не знают второй волны в большинстве своем. Третью волну – какие-то имена знают. Более того, один замечательный поэт, я его спрашивал: "Вы советскую поэзию-то знаете?" – "Да что там знать?" – "Да вы что! В советской поэзии тоже были замечательные имена, были Сельвинский, Асеев, Кирсанов". Нет, он их не знает. Но он молится на Алексея Цветкова. Вот и все. Кого он знает? Алексея Цветкова. Ну, слава Алексею Цветкову, замечательно, но нельзя же только свой поэтический капитал строить на Алексее Цветкове, надо же знать кого-то еще. И это в большинстве своем у многих, я не скажу, что у всех, но у очень многих. Я как редактор с этим сталкиваюсь на протяжении последних 20 лет. Мне грустно, Иван Никитич, от этого.

– Можно ли сказать тогда, что ваша антология носит еще и просветительский задел и запал?

– Да, это у меня, наверное, такое просветительство, то самое, как мы с вами обсуждали год назад, – мой двухтомник, мой "Литературный календарь", и вот это будем считать тоже просветительская книга. Сами смотрите: четыре тома. В первом томе 198 поэтов на 724 страницах. Во втором томе 57 поэтов второй волны на 512 страницах. Третий том, третья волна – 124 поэта на 572 страницах. Четвертый том, 21-й век – 112 поэтов на 496 страницах. Все это мы с вами плюсуем, получается 491 поэт на 2304 страницах. Это и есть просветительство.

– Интересна ли вам в какой-то степени литература сегодняшняя в метрополии, в России?

–​ Нет, Иван Никитич, не интересна, скучная она, неинтересная, там стагнация. Еще Иван Алексеевич Бунин говорил об этом в 30-е годы, что Россия, современная литература там за чертополохом, как тогда говорили, это идет стагнация, нет литературы. И это я наблюдаю лет 20–25. Есть, конечно, какие-то отдельные имена, я, например, очень люблю Юрия Рябинина, у него поразительный русский язык, он пишет такие исторические больше романы, поэт замечательный Евгений Данилов, религиозный. И еще два-три имени, и все, я больше там не вижу ничего. И это, я считаю, очень плохо.

– Но причина этой стагнации в чем?

–​ Я думаю, тут сугубо внутренние, общественно-политические причины. Ведь мы с вами знаем, что взлеты поэзии всегда бывают в эпоху острых социально-политических кризисов, на каком-то переломе жизни в той же самой России. Вспомните, когда был огромный всплеск поэзии после ХХ съезда КПСС, когда открылись шлюзы. Потом – в середине 60-х годов, потом – с перестройкой. Вот сейчас нет таких острых социальных не кризисов, и даже не моментов, ну переломных, я бы сказал, переломных моментов в жизни российского общества, в жизни страны. И поэтому и поэзия, и не только поэзия, и проза, все это опускается до уровня какой-то жвачки.

– А вот появится завтра утром невероятный талант в России, который не захочет никуда эмигрировать, вы его напечатаете в каком-нибудь из своих журналов?

– Конечно, напечатаем, если он появится. Но где он? Где этот новый Бунин? Где этот новый Бродский? Где этот новый Галич? Покажите мне его! Дайте мне его! Готов!