Название этой книги происходит не от имени Доры Маар, а от слова "дорама": так, исказив английское drama, называют азиатские телесериалы. "Дорамароман" кинокритика Михаила Захарова – родившегося в Смоленске, работавшего в Москве и недавно ставшего студентом Уорикского университета в Ковентри – вышел в издательстве No Kidding Press, специализирующемся на "яростных, смешных, амбициозных, экспериментальных книгах".

"Дорамароман" отвечает всем этим пожеланиям отважных издателей, особенно последнему. "Эта книга – автоэтнографический отчет о том, как эта книга была написана", – утверждает Михаил Захаров. В роман-коллаж удобно поместилось всё, как в фолдер на десктопе: отрывки из дневника, кинорецензии, размышления о прочитанном и любимые цитаты, рассказы о путешествиях и пристанищах, признания в любви знаменитой художнице Луиз Буржуа и вымышленной рецензентке журнала Game.EXE Маше Аримановой, неотправленное письмо родственникам на двух языках – в начале книги на английском, в финале – на русском.

Мы встречаемся с Михаилом Захаровым на Берлинском кинофестивале после премьеры фильма "Орландо: моя политическая биография". Философа Поля Б. Пресьядо, снявшего этот автобиографический фильм, Михаил Захаров считает одним из своих учителей, и наш разговор начинается с обсуждения идей Пресьядо.

– Поль Пресьядо говорит, что существует патриархальное общество и зал ожидания, в котором собираются трансгендерные люди, наркопотребители, мигранты... Эту идею можно перенести на разные вещи, например на русскую литературу: патриархальное общество русских писателей и зал ожидания. Мне кажется, ваша книга находится в этом зале ожидания. Не знаю, согласитесь вы с этим или нет, но давайте начнем с места вашей книги в "большой русской литературе".

– Я не мыслю себя в этой традиции. Я себя мыслю в традиции современной автотеоретической или автофикциональной литературы, нежели "большой русской". Тем более с политической точки зрения сейчас я не имею морального права себя вписывать в подобного рода контексты. Мне бы хотелось, чтобы русскую литературу перестали воспринимать как манну небесную и носиться с ней как с писаной торбой. Русская литература – это тоже разновидность soft power. Я понимаю своих друзей-славистов, которые исследуют русскую литературу, но не могу себя встроить в этот контекст. В том числе с политической точки зрения я пытаюсь от этого дистанцироваться, особенно сейчас. А Пресьядо – это один из тех людей, которым я обязан своим видением мира, теми инструментами, которыми я пользуюсь при письме.

– Чему он вас научил?

– Пресьядо, как и те авторы, над текстами которых я работал как переводчик, Мэгги Нельсон и Сара Шульман, научил меня быть уязвимым, искать в этой уязвимости какую-то силу, всегда мыслить неконвенционально. Меня поражает в письме Пресьядо сочетание поэтического и политического. В его фильме герои исполняют песню Pharmacoliberation, которую написал сам Пресьядо, они рифмуют слова "синтетический", "магнетический" и "поэтический". Мне симпатичны все эти слова. Я не могу на себя примерить опыт трансчеловека, но считаю, что при написании текста о своей жизни и проживании жизни новым и радикальным путем мы должны быть в каком-то смысле поэтами. Мне близки мысли афроамериканского теоретика Саидии Хартман, которая в книге Wayward Lives, Beautiful Experiments рассказывает про черных квир-людей, которые на заре ХХ века проживали невероятные жизни, проложили дорогу для целых поколений, изобретали новые методы существования, новые методы проживания жизни, бытия в своем теле. Это то, чему меня в том числе учат книги Пресьядо.

– Вы говорили о силе бессильных, и, мне кажется, с этой точки зрения можно рассмотреть прием, который использован в вашем тексте. Вы прерываете рассказ уже готовым эссе о знаменитом кинорежиссере, явно написанным не для романа, а, скорее всего, на заказ, иллюстрируете свою жизнь текстом о Клер Дени. Вы изобрели этот прием или на кого-то ориентировались?

– Это произошло само собой. Я могу назвать несколько опорных текстов, но к ним я обращался в процессе редактуры или на каких-то финальных стадиях. Есть такая канадская кинокритик и кинокураторка Кир-Ла Джанисс, в книге House of Psychotic Women она рассматривает свою жизнь, полную травм и семейного абьюза, через призму хоррор-кинематографа, в частности, B-movies, посвященных женщинам, которые в общепринятом смысле являются психопатками, но в них она видит какие-то эмансипаторные фигуры, с которыми мощно идентифицируется. Благодаря им она вскрывает целые слои семейной травмы, прорабатывает их. Это мемуар, который перемежается богатым корпусом кинорецензий на не самые очевидные фильмы, будь то итальянские джалло или полузабытые европейские хорроры. Это толстая книга, где вся первая часть – ее мемуары, а есть также аппендикс, который равен самой книге, и в этом аппендиксе ее кинотексты за разные годы. И это только один из примеров. Меня привлекает возможность говорить о своей жизни через призму кинематографа. Моя книга в том числе посвящена прекарному труду и работе кинокритика или человека, который как-либо вовлечен в киноиндустрию, но находится не в ее центре, а где-то на периферии. Я смотрю и на сами фильмы, и на инфраструктуру, которая их окружает, и вся книга держится на этом конфликте между завороженностью кинематографом и выгоранием и нищетой, которые связаны с прекарным производством в контексте киноиндустрии. Это всегда вопрос поиска баланса между тем, что мне нравится смотреть фильмы как человеку, и тем, что мне нужно этим зарабатывать на жизнь как кинокритику.

– Три киногероя вашей книги – Хон Сан Су, Клэр Дени и Оливье Ассайас. Как они стали вашими путеводными звездами?

– Я писал об этих режиссерах в разное время своей жизни. Мое нынешнее PhD-исследование посвящено совершенно другому. Это просто те режиссеры, которые мне нравятся. Я всегда дистанцировался от российского синефильского или кинокритического сообщества, потому что нахожу его достаточно токсичным. Но не могу отрицать того, что в этом смысле наши вкусы сходятся с данным сообществом, как и с множеством других сообществ. У меня есть друзья, которые любят Хон Сан Су и в Европе, и в Тайване, и в Америке. На самом деле режиссеры могли бы быть другими, но это те режиссеры, с чьими работами я сталкивался на фестивалях, те режиссеры, с фильмами которых моя жизнь неразрывно переплетена, поэтому мне хотелось про них написать не в привычном кинокритическом, а в более художественном или поэтическом ключе. Исключением является только текст про Ассайаса, который носит более научный или околонаучный характер, но даже его я не могу назвать в строгом смысле академическим. В целом мне нравится идея субверсии академического письма, попытка комбинировать стили. В этом смысле Мэгги Нельсон для меня является путеводной звездой. Я работал как переводчик над книгой Нельсон "На свободе", перевел два текста – "Наркофуга" и "Езда в слепых зонах". Многие шутят про эту книгу, что в ней Нельсон играет в белого мужчину-теоретика. Но это одна из самых умных и проницательных книг, написанных за долгое время. В ней Нельсон доводит до кульминации смешение академичного и более личного подхода, к чему и я стремлюсь.

– Мы назвали уже дюжину имен – это корейцы, канадцы, американцы, французы… И ни одного русского имени. Но роман написан на русском языке – парадокс.

– У меня не было выходов на англоязычные издательства. Сейчас я их уже ищу, но в тот момент я тесно сотрудничал с издательством No Kidding Press: показалось логичным, что книга должна быть там. Воспользуюсь этим интервью, чтобы заплатформить своих украинских друзей. У меня есть друг, поэт Михайло (Миша) Гончаренко, который живет в Полтаве. Недавно у него вышел поэтический сборник в лондонском издательстве Pilot Press, он называется Skin of Nocturnal Apple. Он написан был по-английски, вышел уже во время войны. Моя подруга Аня Меликова, которая является кинокураторкой на Берлинале в секции "Панорама", написала по-русски роман "Я тону в ускользающем озере", отрывки из него выходили на "Кольте" и в сборнике Уральской биеннале. На русском книга так и не вышла в связи с началом войны, а сейчас Аня пытается ее опубликовать на немецком. Я тоже пытаюсь сейчас найти возможности для того, чтобы вывезти книгу из страны и перезапустить свою карьеру на европейском рынке.

– Как война сказалась на вашей жизни? У вас интересная траектория в последний год: Узбекистан, Венеция, Англия…

– 4 марта прошлого года я уехал в Ташкент, потому что там у меня есть друзья, и я понимал, что не останусь без крыши над головой. Это было связано и с угрозой политического преследования, и в целом с осознанием людоедского характера режима и того, что рано или поздно могут приняться за ЛГБТК+-людей еще более конкретно, чем прежде. Я уехал в Ташкент, там мне повезло найти работу на первом в истории павильоне Узбекистана на Венецианской биеннале. Это был очень классный культурный опыт с точки зрения взаимообмена с моими коллегами из Узбекистана. Я понимаю, что приток россиян в крупные центры эмиграции типа Еревана, Тбилиси, Белграда, Ташкента является неоколониальным процессом, что многие из приехавших россиян не учат местные языки, с трудом интегрируются в местные культурные сообщества…

– Всячески проявляют свою имперскость.

– Да, проявляют свою имперскость. Я был во время новогодних каникул в Стамбуле, Тбилиси, Ереване и Белграде, и меня поразило количество русскоговорящих людей. В Тбилиси можно идти по Шота Руставели и слышать только русскую речь – это просто приводит в бешенство. Еще больший диссонанс у меня вызвала поездка из Тбилиси в Белград, то есть из города, где к россиянам вполне оправданно относятся более чем прохладно, в город, где россиянам лижут пятки. Я до сих пор пытаюсь понять, каково мое место во всей этой системе координат. Только что я был на дискуссии "Деколонизация постсоветского кино". В этой дискуссии принимали участие специалистки из Грузии, Украины, Таджикистана, Германии и Латвии. Я стараюсь как можно больше учиться у этих людей, идентифицировать собственную имперскость, критично подходить к своему собственному положению в сложившейся системе вещей. Для меня важно поддерживать связи, сотрудничать, иногда отступать или просто уходить, если я понимаю, что прямого диалога между россиянами и украинцами в изгнании сейчас быть не может. Моя подруга, которая учится в университете в Британии, пишет магистерскую про феминистское антивоенное сопротивление в России. Преподавательница модуля предложила ей написать совместную работу вместе с украинской студенткой, на что украинская студентка ответила отказом. И таких историй очень много. Они связаны и с непониманием контекста людьми из третьих стран, и с абсолютно оправданным нежеланием украинцев сотрудничать с россиянами. В каком-то смысле меня спасает моя корейская идентичность, но я ни в коем случае не хочу в нее уходить полностью. Если вернуться к фильму Пресьядо: многие транслюди не желают называть себя просто мужчинами или женщинами, они предпочитают по-прежнему использовать корень "транс", чтобы не стирать ту часть жизни, которую они прожили. Я тоже не могу избавиться от приставки "русский" в наименовании "русский кореец", потому что я пользовался определенными привилегиями и ресурсами. Я поступил во ВГИК в 2014 году, когда был оккупирован Крым, учился во ВГИКе, а затем работал в олигархических институциях, связанных с современным искусством. Я не могу полностью перечеркнуть этот опыт, я не желаю носить белое пальто и говорить, какие россияне ужасные. Они действительно ужасные, но у меня по-прежнему в России есть множество друзей. Я пытаюсь более критично подходить к своей собственной позиции, к тому, откуда я получаю финансирование, к тому, с кем сотрудничаю.

– Мы говорим только о политике и кинематографе, а все-таки это автобиографический роман, и он начинается личным письмом и завершается им же. Это подлинное письмо или воображаемое?

– Это письмо моим родственникам, единокровным брату и сестре, которые не знают о моем существовании. Они примерно одного возраста со мной. Когда мой отец приехал работать в Россию, у него уже была жена и двое детей в Южной Корее. Моя мать, зная о существовании у него детей, пошла на риск и произвела меня на свет. Это письмо реальное, но оно не было отправлено, поскольку в Корее крайне традиционное общество. Я думаю, что моего отца могли бы подвергнуть остракизму, а я не хочу этого. Я не люблю своего отца, но и чего-то дурного я ему желать не могу. Мне бы не хотелось разрушать ему жизнь, отправляя это письмо, поэтому я держу дистанцию. Иногда я просто наблюдаю за жизнью своих родственников, но напрямую не вмешиваюсь.

– Видите ли вы в Хон Сан Су отцовскую фигуру?

– Это какой-то пошлый фрейдизм. Я вижу в Хон Сан Су любопытного режиссера с необычным киноязыком, который до сих пор не был грамотно описан, особенно автобиографический элемент в этом кинематографе. В номере "Сеанса" про Хон Сан Су нет ни одного текста, который был бы посвящен автобиографическому элементу в его работах. Хотя он мне кажется едва ли не ведущим – особенно в его недавних фильмах, где их с Ким Мин Хи отношения выходят на первый план. Например, в "Фильме писательницы". Меня он привлекает структурой повествования, да и к тому же это просто очень красивое кино.

– Важная часть вашей идентичности и вашего романа связана с ЛГБТ. Издательства в России, которые выпускают такую литературу, находятся под серьезнейшей угрозой, книги изымаются из продажи и библиотек, преследуют активистов. Ваш роман, вышедший уже после начала войны, в этом контексте выглядит как своего рода вызов. А вы воспринимаете его так?

– И да, и нет. С одной стороны, мне повезло, потому что издательство, в котором был опубликован мой роман, относительно низкопрофильное, нишевое, оно не обладает такой же видимостью, как уже оштрафованное издательство Popcorn Books. Нам удалось репозиционировать эту книгу и убрать упоминания о гомосексуальности из синопсиса. Если вы сейчас зайдете в онлайн-магазин, то там не будет упоминания о гомосексуальности.

– Хорошо ли это?

– Это не хорошо, но это помогает существованию книги, ее продолжают покупать, я получаю множество сообщений со словами благодарности от людей, которым эта книга помогла прожить день. Меня успокаивает то, что книга находит читателей в России и во множестве других стран. Я бы даже сказал, что она большим спросом пользуется за рубежом у российской эмиграции. Все время, что я работал в России, а это около шести лет, я сознательно занимался повышением видимости ЛГБТК+-людей. Я писал тексты о кино, я переводил книги, в том числе книгу про трансгендерного латиноамериканского подростка, или книгу про эпидемию СПИДа в Нью-Йорке в 80-е, или мемуары Мэгги Нельсон "Аргонавты" про ее сожительство с агендерным видеохудожником Гарри Доджем. Написал свою собственную книгу, которая является мемуаром о жизни гея смешанного русско-корейского происхождения в путинской России. В каком-то смысле это можно считать активизмом. Летом 2021 года, когда в России была полная ретроспектива Аббаса Киаростами, я принимал в ней активное участие. Представляя эти фильмы, я говорил про фильм "Десять", в котором главные роли исполнили Маниа Акбари и ее дочь Амина. Амина в этом фильме играет сына Мании Акбари, но в сознательном возрасте она совершила каминг-аут как трансгендерная женщина. Мне кажется, что это очень важный факт, но человек с другой оптикой мог бы просто вообще не упомянуть этого. С одной стороны, я не могу назвать себя активистом напрямую, но с другой – я считаю, что то, чем занимался я, и то, чем занимались мои друзья в России до 24 февраля прошлого года, – это было разновидностью активизма. Наверное, нам стоило быть громче. Но если бы мы были громче, то нас бы могли подвергнуть преследованию. Это вопрос пробивания стеклянных потолков, но нужно было это делать осторожно.

– Переезд в Англию – сложный опыт?

– Жизнь в Англии – достаточно печальный опыт после того, как в стране за год сменились три премьер-министра.

– Как премьер-министры влияют на вашу жизнь?

– В связи с тремя глобальными кризисами – пандемией, Брекситом и с российско-украинской войной – Британия переживает кризис стоимости жизни. Люди, связанные с инфраструктурой, выходят на беспрецедентные забастовки, равных которым не было со времен Тэтчер.

– Забастовки в Европе – обычная вещь. Парижская опера бастовала чуть ли не два года из-за пенсионной реформы. Это признак здоровья общества.

– Я согласен. Но для меня до сих пор в новинку открытое выражение своего гражданского несогласия, когда ты не боишься дубинки полицейского, а можешь просто выйти и сказать свое слово. Сначала я боялся выходить на забастовки профсоюза, потому что у меня уже существовала травма, связанная с участием в жестоко подавляемых протестах в России.

– Как вы видите свое будущее в Англии? И видите ли его в Англии?

– Пока очень сложно сказать. Я живу в Англии уже четыре месяца в крайне привилегированном положении, получаю стипендию, мне не пришлось получать убежище или гуманитарную визу. Я нахожусь в Англии легально со студенческим ВНЖ. Думаю, что буду решать по обстоятельствам. 2022 год показал, что долгосрочные планы строить невозможно. Так же, как и вы, я постоянно думаю об угрозе ядерной войны и смотрю много фильмов, связанных с ядерным разоружением, например, The War Game Питера Уоткинса или революционный фильм Threads 1984 года, написанный сценаристом Бэрри Хайнсом, который сотрудничал с Кеном Лоучем. Оба этих фильма я советую посмотреть абсолютно всем, чтобы примерно понимать, что делать в ситуации ядерной войны. С одной стороны, я понял, что нельзя строить никаких планов, с другой – стараюсь откладывать деньги на будущее, каким бы оно ни было. Война научила меня, что никогда не знаешь, откуда прилетит, и нужно иметь хоть какую-то подушку безопасности. Я научился понимать, что от меня не так уж много зависит, но от моего гражданского действия и от моей активности зависит всё. В этом смысле я стал гораздо более политизирован, чем до начала полномасштабного вторжения.

Установите Мобильное приложение Радио Свобода

Установить

Читайте Свободу в Телеграме

Войти

Подпишитесь на Свободу в Google новостях

Подписаться