Журналист Маша Слоним уезжает в Великобританию. Это вторая эмиграция из России: в 1974 году без надежды вернуться Слоним бежала из СССР и прожила в США и Великобритании до начала 90-х. За границей она работала в издательстве "Ардис" и в Русской службе BBC. Вернувшись в Москву, Слоним продолжила заниматься журналистикой: сотрудничала с западными телеканалами, вела политическую программу "Четвертая власть" на РЕН ТВ, преподавала в школе "Интерньюс".

Корреспондент Радио Свобода встретился с Машей накануне ее отъезда и за чашкой прощального английского чая узнал о причинах новой эмиграции Слоним.

– Маша, вы действительно уезжаете из России? Навсегда?

– Да. Я решила, что еще одну русскую зиму я в жизни не хочу.

– Почему?

– Я столько зим здесь пережила, что они мне надоели. Все белое. Не могу больше. Но это, конечно, не самое главное.

– Вы уезжаете от чего-то? Вы уезжаете к чему-то? Третий вариант?

– И то, и то. Первый раз я уезжала от чего-то. От "совка".

– Вы как-то в интервью говорили, что без особой радости.

– Без особой радости, но с любопытством. Тогда было понятно, что я своего сына не хочу видеть здесь. Я не хотела, чтобы он здесь рос.

– И казалось, что "совок" не кончится.

– Казалось, что никогда не кончится. Это точно. Когда мы прощались с друзьями, я кривила душой и говорила, что мы еще увидимся. Будучи абсолютно уверенной, что этого никогда не случится. Себе врала и друзьям врала, что что-то изменится. Тогда я думала, что два пути у моего сына есть – это либо конформизм, либо диссидентство. Я как мать ни того, ни другого сыну не желала. Он бы стал диссидентом, конечно.

– Ну так а сейчас что? "Совка" давно вроде бы нет. Бытовые причины? Политические? Что-то экзистенциальное?

– Сейчас мне это кажется единственным правильным шагом. Я никогда не принимаю серьезных решений. Могу принять решение сходить в бассейн. Или в магазин. Почитать книжку. Но вот решений, меняющих мою жизнь, никогда не принимала. Они "принимали" меня. Просто сейчас мне кажется, что это единственный правильный ход. Я создала себе здесь прекрасную жизнь. Я вокруг себя надула пузырь, надела колпак, в котором живу. Окружила себя любимыми людьми. Живу с животными. Внутренняя эмиграция.

– К чему тогда менять ее на эмиграцию внешнюю?

– Потому что любой пузырь – проницаемый. Миазмы современной жизни в него проникают. Невозможно спрятаться. Я читаю "Фейсбук", интернет, слушаю радио и вижу людей. Что-то вдруг случилось со мной. Я потеряла надежду, что в России что-то изменится. Не в оставшееся мне жизненное время, а вообще. Можно жить в стране и думать: о’кей, на моем веку здесь ничего хорошего не будет, но вот дети и внуки увидят небо в алмазах. Не увидят. Нет надежды. Это совокупность причин. Все вместе. Все, что происходило в последние 10 лет. Даже в 15. Все ужаснее и ужаснее становится. Возможно, все это лопнет, грохнется и изменится. Но я не хочу ждать. Сейчас мое место – там.

– В Англии?

– Да. Я здесь ничего не могу сделать, чтобы что-то изменить. Сидеть, спрятавшись в своем коконе, наблюдать за этим всем… и быть, и не быть – это трудно. К тому же я выполнила свою миссию здесь – я поставила на ноги своего приемного сына Сему. Я увидела, что он сможет без меня. Он стал взрослым.

– О чем и о ком вы будете скучать больше всего? Чего вам будет не хватать?

– Помимо друзей, с которыми я все равно буду видеться, мне будет не хватать моих полей, дома, в котором я прожила больше 20 лет. Собак я беру с собой. Большую часть.​

​– Спецбортом, что ли, летите?

– У меня есть спецборт знакомый. Но у него аллергия на животных. Не смогу. А так было бы гениально.

– Ноев ковчег.

– Была еще идея заказать прицеп – чудесно и весело проехать по Европе, потом на пароме доплыть до Англии. Вместе с Люсей Улицкой мы так хотели. Но, скорее всего, не получится. Буду более практичной. Засуну собак в багаж. Кошек в салон возьму.

– А сколько у вас животных? Вы считали?

– Не считала. Короче, четырех собак я везу. И двух котов. Остальные 11 котов остаются. Остается одна собака. Конь, конечно, тоже останется. Он старый. Его трудно перевозить. И всякие козы, индюки, павлины остаются. Сын Семен их берет на себя здесь.

– Маша, вы же абсолютно русский человек, несмотря на все ваши передвижения по миру. Вы и из Америки уехали, потому что до последнего сопротивлялись американской мечте – не хотели ассимилироваться.

– Не понятно: когда я живу в России, мне кажется, что я не русский человек. Я немножко со стороны наблюдаю за всем тут. Привычка бибисишная. И до первой эмиграции я здесь себя чувствовала не в своей стране. Но, живя в Англии и Америке, я ощущала себя не англичанкой и не американкой, а русской.

– Значит, здесь вы – не русская, а там – русская?

– Да-да.

– Вы уезжаете, чтобы почувствовать себя русской.

– Да. Это правда. Я здесь читаю английские книги, а там – русские. Я дитя двух культур. И это здорово.

– А вы себе представляете ваш быт в Англии? Как будет складываться ваша жизнь там? Чем вы займетесь?

– Да, у меня есть там дом, недалеко от старшего сына Антона. Буду на велосипеде с собаками к нему ездить – 7 миль по полям и лугам. Это юго-запад Англии. У меня есть мысль, что надо написать книгу. О семье. Потому что после меня не остается никого, кто мог бы это сделать. Так что на мне это висит. Вот появился хороший повод сесть и написать. Тем более там находится мамин и бабушкин архив. Закрою "Фейсбук" и займусь делом.

– У вас есть паспорт подданной Великобритании?

– Только он у меня и есть. У меня российского нет. Я уезжала из СССР по советскому паспорту в 1974 году. А когда я вернулась в Россию – новый паспорт не сделала. Да и зачем? Я жила здесь по визам. По бибисишным журналистским визам. Потом жила здесь как жена – приходилось, правда, каждые три месяца выезжать из России.

– Чиновники вам не предлагали сделать здесь паспорт?

– Ну я же не Жерар Депардье. И даже не императрица.

– На выборы, значит, не ходили…

– Ни разу не ходила здесь на выборы. Но я инструктировала мужа и сына насчет того, как надо голосовать. Иногда они сопротивлялись.

– Расскажите, как вы впервые покинули СССР. Это была череда унизительных процедур? Как вы это пережили?

– Муж моей сестры Валерий Чалидзе был соратником Сахарова (они вместе организовывали первый комитет по правам человека). Его пригласили в Америку в 1972 году читать лекции в Колумбийском университете. Они поехали. И на 14-й день к Валере пришли сотрудники советского посольства и зачитали ему постановление Верховного Совета СССР о том, что он лишен советского гражданства. Так они остались в США. И спустя два года прислали мне приглашение. Воссоединение семьи это называлось. По этой линии меня мама заставила подать документы на отъезд. Моих близких соратников в СССР тогда начинали арестовывать. Я в эту диссидентщину вовлеклась. Мама не хотела, чтобы меня тоже арестовали. И просто уговорила меня заполнить анкету из ОВИРа. Заполнила я эту анкету и поехала пьянствовать в Судак. Отдыхать. Разрешение на выезд пришло, когда я была в Судаке. Там с нами отдыхали многолетние "отказники", которые 10 лет не могли уехать из страны. Узнав, что я получила согласие, они меня начали торопить. А я им: вы чего, у меня до октября выезд стоит!

– Гуляем!

– Визу на выезд ставили прямо в советский паспорт, кстати.

– И советский гражданин с такой визой в паспорте – это ужас-ужас? Это клеймо?

– Конечно. На Лубянке этот паспорт с визой отбирают и дают тебе заграничный паспорт. Мало кто его видел. Такой красненький. В общем, до самого отъезда я гуляла. Жизнь превратилась в бесконечные проводы. Помню, что я долго обдумывала, как мне вывезти с собой собаку…

– Как и сейчас…

– Да. У "Аэрофлота" тогда не было багажного отделения для животных. Поэтому мне пришлось собаку отправить прямиком в Калифорнию другим рейсом – к моему первому мужу. Советским людям нельзя было летать никакими другими рейсами, кроме Аэрофлота. Животным – можно. Клетку купили для собаки за 20 долларов – дорого. Большая клетка. Туда даже моя мама залезла!

– Зачем ваша мама полезла в собачью клетку?

– Ну потому что это моя мама. Решила испытать дома клетку, комфортно ли будет там собаке… Мама залезла в клетку, но не учла, что дверка открывается внутрь. Она прижала задницей дверку, а выйти не может. До рейса 7 часов. С большим трудом мы ее оттуда выковыряли. Засунули собаку и отправили в Калифорнию. Надо сказать, что собаку нашу не обыскивали, чем мы, к сожалению, не воспользовались. А через неделю после собаки полетела и я с сыном. Мне было 28 лет. Сыну – 8.

– Я только все равно не понимаю, зачем? У вас дедушка был министром иностранных дел при Сталине. У вас, если б вы захотели, в Союзе было бы все. И даже больше. Вы – элита. Значит вся запрещенка у ваших ног. Все женихи – у ваших ног. Деньги, дачи, машины – что хотите. С какой стати вы взбрыкнули?

– У нас была шестикомнатная квартира в Доме на набережной. Мы катались на велосипедах по коридорам. Дача была государственная. У дедушки была служебная машина с водителем – кадиллак. Но я не могу сказать, что моя семья жила, как сейчас живет элита. К тому же мой дед был не в фаворе. Дачу в 1939 году отняли, предварительно демонстративно забрав оттуда телефон-"вертушку". А когда дедушку сняли с должности, все ждали арестов. Родители ждали арестов каждую ночь. В нашем доме это происходило каждую ночь. То сверху. То снизу. То сбоку. Это называлось "свадьбами". У нас в квартире были чемоданчики для детей с "приданым" – на случай арестов родителей, чтобы мы могли в детский дом взять с собой какие-то вещи. Дедушка спал с пистолетом под подушкой. Как тебе такая элита? Веселая!

– Невероятная история с вашим дедом Максимом Литвиновым. Как мог советский человек с женой-англичанкой вообще занять министерскую должность при Сталине?

– Это было странно, но возможно. Дед женился на бабушке-англичанке Айви в начале века в Лондоне. Дед же был эмигрантом. Уже потом Советская власть пригласила его представлять молодое советское правительство в Великобритании. А в Союзе он стал заместителем Чичерина.

– 1974 год. Шереметьево. Вы после затянувшихся проводов стоите перед самолетом… Впереди – США.

– Толпа была. Слезы. Жуть. Мы с сыном зашли за стеклянную перегородку. Мы видим друзей. Друзья видят нас…

– На паспортном контроле на вас смотрели как на врага?

– Обыскали. Отняли стихотворение Наташи Горбаневской. Она мне посвятила стихотворение и сунула его мне. Больше ничего. У нас был один чемодан с какими-то простынями и матрешками. Наш первый рейс был Москва – Рим. Потому что американцы не могли дать полноценную иммиграционную визу на территории СССР. В Риме мы прошли врачей, собеседование в посольстве, получили визы. Это был мой первый выезд за границу – две недели в Риме. Оттуда мы полетели в Цюрих к Солженицыну. Мы дружили с его женой. Мой сын научил детей Солженицына ругаться матом. Потом мы полетели в Лондон. Там нас ждала моя бабушка Айви. Она очень хотела, чтобы я жила в Англии и работала на Би-би-си. Заставила меня подать документы в корпорацию. Чтобы бабушку не расстраивать, я подала. И полетела в Америку. В Мичиган. Без каких-либо перспектив. В самолете показывали ужасный фильм про американский футбол. Я смотрела его и думала: какой кошмар, страшные люди прыгают друг на друга… Неприятно было. Про Англию я знала все, а про Америку я мало что знала, неведомая планета. Но там меня нормально встретили. Сестра была. Валера Чалидзе. А потом и Иосиф Бродский.

– Случайно встретили на улице Бродского?

– Нет, мы еще в Союзе с ним дружили.

– Он оказал на вас какое-то влияние?

– Не то слово. Его роль в моей судьбе огромна. Мы встретились в Штатах. Он меня сводил в ресторан – Four Seasons...

– Он платил?

– Разумеется. Мне и нечем было. И вот мы едим, он меня спрашивает, какие у меня планы. Строго так. Будто он мой папа. Хотя он лет на пять меня старше. А я ему отвечаю: "Иосиф, никаких у меня нет планов, просто понятия не имею, что я здесь делаю". Он говорит: "Так, старуха, ты в маразме". Поставил мне диагноз. Он взял и купил мне с сыном Антоном билет в Детройт, решил меня устроить и направил в Энн-Арбор – это Мичиган. Там было издательство "Ардис", в котором работали друзья Иосифа – Карл и Линда Профферы. Я им свалилась на голову, стала работать в их издательстве. К тому моменту я вообще ничего не умела. Умела преподавать английский. Умела переводить детские сказки с английского на русский. И все. За три дня Профферы меня научили вслепую печатать восемью пальцами. Села печатать, редактировала тексты. И это было моей хлебной карточкой. Это был интересный период: я познакомилась со студентами, которые там жили. Марихуана мне сразу не понравилась. Но все равно было интересно – я прижилась в Америке.

– Почему же не остались там? Почему не растворились в этой жизни?

– Не знаю. Хотелось сохранить какую-то самость. Мне было так хорошо, так прекрасно, я чувствовала, что еще чуть-чуть и я растекусь там… и тут бац! Приходит ответ от Би-би-си.

– "Вы нам подходите".

– Да. Они меня спросили, каким образом я хотела бы добираться до Лондона. Я ответила, что только на пароходе "Елизавета II". Мне ответили, что это не предусмотрено. И тогда мы полетели с сыном в Лондон. На следующий же день я вышла на работу. Это был октябрь 1975 года.

– На Би-би-си вы сразу заняли нормальную должность или пришлось работать подставкой для микрофона первое время?

– Нет-нет, подставкой там никто не работал никогда. Я была programme assistant. Переводила, в эфире тексты читала, литературные программы делала, потом стала старшим продюсером.

– Работа на Би-би-си обеспечила вам британское подданство?

– Нет. Был вид на жительство. Еще у меня был паспорт беженца, который я получила в США. Кажется, в Англии после пяти лет можно было подавать на гражданство документы. А если ты замужем – после трех. Вот я и подала. А к 1987 году, когда в Союз начали пускать иностранцев, я получила британский паспорт. И сразу собралась в гости в СССР. Меня пугали, говорили, что меня арестуют, не выпустят обратно, но я по туристической путевке поехала. На 4 дня.

– Через 13 лет вы вернулись в Москву туристом на 4 дня.

– Да, и вот это возвращение на 4 дня было очень сильным переживанием. Сильнее, чем эмиграция в США. Всюду заборы, серые стены, темно. За 13 лет я отвыкла от этого. У меня глаза привыкли уже к краскам, к цвету… На автобусе из Шереметьево меня привезли в гостиницу "Россия". Я забросила в номер вещи. Отдала паспорт на ресепшн, чтобы меня зарегистрировали. И уехала к друзьям. А через 4 дня я обнаружила, что у меня нет паспорта. Я про него забыла. Очень боялась, что не смогу вылететь. Слава богу, паспорт нашелся.

– Вы с друзьями, которых 13 лет не видели, сразу нашли общий язык? Не было пропасти между вами?

– Я нашла с друзьями общий язык сразу. Но мне было жутко перед ними стыдно, что я прожила эти 13 лет полноценно, а от них шло какое-то уныние, будто каток по ним прошелся. У меня была жизнь, новые ощущения, работа. А они вот так как-то… Знаете, мы встретились в этой поездке с Зоей Крахмальниковой и Феликсом Световым, которые только-только вернулись из ссылки, и Зоя мне говорила: "Как же мне тебя жалко, ты же прожила вдали от родины столько лет". Я говорю: "Зоя! О чем вы?" Мне стало так неловко. Она меня жалела. Человек, который прожил в ссылке… в общем было грустно.

– Расскажите про ваших мужей. Их было трое?

– Четверо. Гриша Фрейдин – первый. Это был брак по молодости. Я его спасала от несчастной любви. И так получилось, что мы поженились. Гриша сейчас живет в Калифорнии. Мы дружим. От него родился Антон. И это прекрасно. Мы с Гришей быстро разлетелись. Я ему нашла невесту – американку. И они до сих пор женаты. Мой второй муж – англичанин Робин Филлимор. Он лорд.

– В прямом смысле этого слова?

– В прямом. Я же леди.

– Это, наверное, накладывало на вас некоторые обязательства.

– Жизнь с ним накладывала обязательства. Я была ему медсестрой. Кто же знал, что, оказавшись в Англии, я выйду замуж за алкоголика? Нужно было уехать из России, чтобы выйти замуж за алкоголика. Была проблема. Время от времени он считал, что он Иисус Христос. Это усугубляло ситуацию. Он был талантливым. Он любил русскую литературу. И в меня влюбился, потому что в тот момент читал "Войну и мир". Я ему представлялась Наташей. Я с ним прожила 11 интересных лет в его поместье. Тонкий, умный, красивый. Он ходил в бриджах, с бородкой. Невероятный. Умер, запив бутылкой коньяка какие-то таблетки.

– Третий муж?

– Я ушла с Би-би-си, хотя у меня был контракт без ограничения срока работы к тому моменту. Я его порвала. Мне предложили делать фильм в России "Вторая русская революция". И я поехала. Полтора года работы. Я сделала интервью с Горбачевым. С Ельциным. И где-то между Горбачевым и Ельциным встретила Сережу Шкаликова. Прекрасного актера МХТ. Из-за него я осталась в России. Тогда закрылась моя английская страница. Я вернулась сюда, сняла в Москве квартиру. Сережа был моложе меня на 17 лет. Но вот мы влюбились друг в друга. У Сережи был уже сын Сема. Сережа умер. А Сема остался со мной. Я его растила.

– Четвертый муж не был актером, лордом, профессором…

– Он был плотником. Четвертым мужем был мой Женя. Я называла его зодчим. Он был потрясающим. Интеллигентным. Он был кораблестроителем. Его отец – известный строитель военных кораблей. Женя был необычным.

– Но он был человеком не из вашего круга. Как вы его встретили?

– Он строил нам с Сережей Шкаликовым дом.

– В котором позже сам и поселился с вами.

– Да. Он мой ровесник. Умер два года назад. И его смерть теперь закрывает мою страницу российскую. Мой роман с Россией на этом закончен.

– Все закольцовывается. И вы уезжаете.

– Заспираливается.

– Возможно, это чисто русская особенность – говорить об отъездах с таким трагизмом? Может быть, нужно уже проще к этому относиться? Не эмиграция, а переселение…

– Русские привыкли к оседлости. Гораздо больше, чем люди на Западе. В 18 лет, живя на Западе, ты уезжаешь из семьи в университет. Ты приезжаешь к родителям только на каникулы, ты – вольная птица. А в России ты долго живешь с родителями, если тебе не повезло купить квартиру. И здесь ты привык к тому, что твоя страна должна о тебе заботиться, содержать, крыша над головой. Здесь какие-то подпорки. Дружба – подпорки. Семья – подпорки. Все тебя держит. Когда ты живешь в противостоянии государству, все равно ты не один в этом океане. С тобой единомышленники, вы вместе, вы друг друга подпираете. А на Западе этого нет. Когда я жила в Мичигане у Профферов, я как-то встала перед зеркалом и поняла, что я совершенно одна. Я и Антон. И все зависит только от меня. И нет никакой лодки и подпорок. Я стою на своих ногах. Я зарабатываю какие-то деньги. Мне страшно. Трудно. Но это так волнительно. Это эйфория. Приключение. В океане я одна. В России все привыкли все делать вместе. Россия – это "Фейсбук".

– По-вашему, тема эмиграции сейчас актуальна для России? Или это большое преувеличение паникеров в "Фейсбуке"?

– Это очень актуальная тема. Я слышу про это не только от друзей в "Фейсбуке". Кто не может уехать – тот хочет. Кто может – тот думает об этом всерьез.

– Как вам люди объясняют свое желание уехать?

– В воздухе что-то не то. Пока людей-то особо не сажают. Жить вроде можно. Но что-то не то. Атмосфера. Безнадега.

– Не так давно в федеральном информационном телеэфире друг президента олигарх Ковальчук сказал, что у всех нас наступило такое время, когда нужно определяться, где наш дом. Что бы вы ответили Ковальчуку, Маша?

– Мой дом – это там, где я и мои собаки. Я приезжаю в Англию, и мне кажется, что это мой дом. Я приезжаю сюда, и мне кажется, что это тоже мой дом. На юге Франции мне тоже так кажется. А в какой-то момент я хотела купить дом недалеко от Венеции. Дом – это язык, культура. Дом – это друзья. Дом – это семья.

– Хорошо, Бог с ним, с Ковальчуком. Но вот как быть с Цветаевой? "Тоска по родине! Давно разоблаченная морока! Мне совершенно все равно – где совершенно одинокой быть…" Стихотворение заканчивается словами: "Но если по дороге – куст встает, особенно – рябина…" Где ваша родина, Маша? Там, где рябина?

– Когда я 13 лет жила в США, Англии и мне казалось, что я Россию никогда не увижу, такой щемящей ностальгии у меня не было. Может, я ее в себе давила, потому что жить с ней нельзя, впадаешь в депрессию. Знаете, березок на Западе большое количество. Рябина – тоже есть. Когда я еду из Лондона в пригород к сыну и смотрю по сторонам, то думаю: боже, что я делаю в России? Как же здесь красиво! Чисто! А в России у меня есть у дома такой островок прекрасный… если смотреть только вперед (потому что сзади помойка) – тоже прекрасно. Но вот на днях я проехала километров 250 по Московской и Калужской областям. Невероятная красота перемежается со страшным бардаком. Грязные запущенные деревни, которые уже не деревни. Будто война прошла. Пустые поля. Проехав две области, увидела два пшеничных поля и одно капустное. Все остальное – сорняк и надвигающийся лес. Никто не пасется. Видела только гусыню с гусятами, которые паслись у урны возле автобусной остановки. Жрали из переполненной урны. От этого больно.

– Как вы думаете, как будет развиваться судьба российских медиа? Будет медленное и очень долгое гниение? Произойдет какой-то резкий перелом, связанный с изменением политического климата? Вы пережили уже, наверное, все стадии эволюций, революций и разложений российских СМИ, можете себе позволить прогнозировать.

– Мы уже видели перелом во время перестройки. Казалось, что ничего не может ниоткуда взяться, когда все закатано. И тут – бабах! Появились молодые журналисты. Сейчас – не знаю. В вашем поколении есть замечательные молодые журналисты. А вот что за вами, где это поле, на котором может что-то вырасти? Я не вижу его. У вас была возможность поработать в свободных медиа. А вот у тех, кто после вас, – поля нет. Оно заросло сорняком, как Калужская область. Эти люди путают журналистику с пиаром и рекламой. Они занимаются пиаром мэров, губернаторов и чиновников.

– Вы помимо прочего занимались в России преподаванием. Учили будущих журналистов в "Интерньюс". Получается, что все это было зря?

– Студенты меня уже тогда спрашивали: "А что нам делать? Как быть? Как работать?" Я тогда им говорила, что нужно искать другую профессию и ждать. Единственное, что у вас есть, – это имя. Нельзя несколько лет пиарить губернатора, называться журналистом и думать, что потом, когда времена изменятся, из вас действительно выйдет хороший журналист. Некоторые мои ученики ушли в другие профессии. Некоторые как-то крутятся. Но что-то в них я заложила. Может, мои принципы пригодятся людям и не в журналистике, а в чем-то другом.

– Вы были одной из тех, кто придумывал Хартию российских журналистов. Было это в 1994 году. В этом документе очень понятным русским языком регламентировалось поведение профессионального журналиста. Мы сегодня видим, что к этой журналистской хартии – даже если молодые журналисты о ней и слышали, в чем я сомневаюсь, – относятся как к туалетной бумажке. Получается, что и тут вы проиграли?

– Да даже большинство журналистов, которые подписали эту хартию, уже не в профессии. Но мы и не работали на победу. Мы просто делали то, что должны были делать. Старались. И какое-то время получалось. Просто старались работать честно.

– Что вы сделали не так?

– Не хочется быть как Путин и говорить, что ошибок я не совершала…

– Поясню. У некоторых людей, которые активно принимали решения в 1990-е годы, которые были тогда на коне, сейчас есть что-то вроде чувства вины: мол, мы все так были увлечены переменами, что толком не сумели ими правильно воспользоваться. Институтов не построили, не закрепили какие-то базовые принципы демократические, без которых страна не может быть цивилизованной. Вам это чувство вины знакомо?

– Нет. Мне очень грустно, что я сейчас не могу что-то сделать. Но на том этапе каждый делал то, что мог. Если бы я была Ельциным, я бы повесилась. Потому что упустить такой шанс… Горбачев не был ни к чему готов. Он ничего не понимал. А вот Ельцин мог бы при своей популярности развернуть страну, он мог сделать со страной все! И что-то недотянул. А мы – делали то, что могли в полную силу. Россия попала в плохие руки… но не мы же ее передали в них. И предали.

– Знаете, кого вы мне напоминаете?

– Кого же?

– Так и не выросшую Пеппи Длинныйчулок. Помните, как она говорила: "Я пилюлю проглочу, стать я старым не хочу". У вас, как у Пеппи, тоже есть своя лошадь… вы легкомысленная, много авантюрных поступков совершали в своей жизни – практически международная авантюристка. Марией Ильиничной вы так и не стали. Вы – Маша. Может, пора уже повзрослеть?

– И не стану я Марией Ильиничной никогда, потому что уезжаю туда, где по отчеству не называют. Меня Марией Ильиничной в жизни только в КГБ называли. Когда я приехала работать на Би-би-си, там уже была одна Мария Воробьева. И, чтобы нас не путать, решили называть меня Машей.

– Где бы вы хотели быть похороненной через сто лет, когда умрете? В России? В США? В Англии?

– Мне абсолютно все равно. Я хотела бы, чтобы мой прах развеяли. Я настолько не люблю могилы. Гниющие кости… бррр… Вот могилу я не хочу. Это ужасно мрачно.

– Хотите стать ветром…

– Я и есть.

– Маша, перед отъездом оставите какое-нибудь завещание? Тем, кто остается здесь.

– Я восхищаюсь молодыми людьми, которые остаются и что-то хорошее на своем маленьком участке здесь делают. Например, занимаются благотворительностью. Грустно, если и до них дойдет волна. Я преклоняюсь перед этими людьми и думаю: какой сизифов труд! Но он облегчает жизни другим! Эти люди и есть – Россия. Пока такие люди есть – Россия не погибнет. Как говорил Ельцин, берегите Россию!