Сергей Медведев: У нас в гостях Максим Кронгауз, заведующий лабораторией лингвистической конфликтологии Высшей школы экономики. Мы говорим о новых трендах в языке, о том, как изменяется русский язык под напором интернета. Максим Анисимович, прошлая ваша книга назвалась "Самоучитель олбанского языка". За два или три года после выхода этой книги, по-моему, феномен "олбанского языка" уже исчез?

Максим Кронгауз: Когда я заканчивал книгу, он был уже не такой яркий. Я специально оговаривал, что я понимаю под "олбанским языком" – не "язык подонков", безудержную матерщину, клише, искажение орфографии. Нет, я исследую действительно тенденции бытования языка в интернете. В каком-то смысле мода на "язык подонков" уходит, и возникают совершенно другие тенденции. Поэтому под "олбанским" я понимал русский в интернете, сетевой русский.

Сергей Медведев: И какие основные черты появились в последние 15 лет, что закрепилось?

Максим Кронгауз: Очень важно разделять две вещи: некие процессы, которые постоянно работают в условиях сетевой коммуникации, и продукты или результаты действия этих процессов. Простой пример: есть, скажем, аббревиатуры, которые активно порождаются в интернете, но, пожалуй, ни одна из них не будет популярной и запоминающейся. Кто-то запомнит английское заимствование "ИМХО", кто-то, может быть, запомнит какую-нибудь русскую аббревиатуру.​

Но есть замечательное явление, которое делает сам процесс очень важным. Это процесс, который действительно принципиально изменил русский язык. Для русского языка были характерны аббревиатуры-существительные: ЦСКА – это клуб, КПСС – это партия, МГУ – это университет и так далее. А под влиянием английского языка в русском интернете возникли аббревиатуры, которые означают целые фразы. Для английского это довольно характерная вещь, а для русского, если искать аналогии, то придется довольно сильно углубиться. Я вспомнил такую аналогию, известную в культуре – это "ЕБЖ" Льва Толстого. Он заканчивал письма и дневниковые записи аббревиатурой ЕБЖ, которая расшифровывалась "если будем живы" или "если буду жив", в зависимости от контекста. Для Толстого вообще была характерна игра с аббревиатурами, ими объяснялись в любви его герои – Китти и Левин. Это очень похоже на то, что происходит сегодня в интернете. Но, вообще говоря, для русского языка в целом это нечто абсолютно новое и не характерное.

Сергей Медведев: Можете привести примеры?

Максим Кронгауз: "ИМХО" – это заимствовано, мы воспринимаем это целиком и даже не знаем, что это "по моему скромному мнению". Появляются какие-то странные аббревиатуры, например, "ТТТ" – "тьфу, тьфу, тьфу". Их очень много, они все – однодневки. В более ранний период, чем "язык подонков", существовали такие кащениты, у них были аббревиатуры-вопросы: "ЕВП" – "если вы понимаете, о чем я говорю". Это все такая игра для узкого круга.

Сергей Медведев: Была такая "КМК" – "как мне кажется".

Максим Кронгауз: Если мы начинаем искать, то оказывается, что они встречались в русском языке – это воспринималось как языковая игра. Можно вспомнить знаменитое "агентство ОБС" – "одна баба сказала". Карцевский, описывая язык дореволюционной эпохи, вспоминает такую аббревиатуру: "партия КВД" – "партия "куда ветер дует". Это все было, но это были единичные шутки, которые в интернете приобретают другой масштаб. Оказывается, что масштаб делает явление гораздо более значимым для языка.

Сергей Медведев: То есть идет какая-то экономия языковых средств?

Максим Кронгауз: С одной стороны, экономия, потому что там есть какие-то коммуникативные пространства, которые требуют сжатости, где есть ограничения на знаки: смс, твиттер, – а с другой стороны, игра. Эти две тенденции пересекаются, и возникают такие процессы. Почему я вспомнил аббревиатуры? Потому что здесь важен сам процесс, постоянное порождение новых аббревиатур, но не очень важен результат. Какие аббревиатуры придумываются – неважно, важно, что они все время новые.

Вот слово "мем" – это некое культурное событие (давайте говорить о словесных, вербальных мемах), некая фраза, которая становится вдруг необычайно популярной, ее все повторяют. Один из последних мемов (он уже, скорее, умирает или даже умер, но где-то полгода он просуществовал) – это "Карл", он подчеркивает некое выражение: "Мы заблудились рядом с домом. Рядом с домом, Карл". "Карл" подчеркивает, выделяет нечто неожиданное, нелепое. "Карл" прожил полгода, а сейчас уже кажется неприличным.

Сам механизм порождения все новых и новых мемов работает бесконечно. "Карл", между прочим, был запущен вместе с еще одним мемом, но тому не так повезло: была такая картинка – карикатурный человечек, который поднимает руки и говорит "ничёсе", то есть "ничего себе". Он прожил месяц, не больше.

Сергей Медведев: На письме осталось "фигасе".

Максим Кронгауз: "Ничёсе" как раз оттуда и пошло, потому что "фигасе" было раньше.

Сергей Медведев: Что это такое? Это значит, что язык становится более гибким, более творческим, более игровым за счет легкости словесного выражения – все "на кончиках пальцев"?

Максим Кронгауз: Интернет-среда, безусловно, является игровой средой, это видно с самого начала, с появления даже не русского, а английского интернета – там было много шуток. Один из создателей смайлика, когда предложил эту знаменитую улыбку, написал такую фразу: "Вот это я предлагаю ставить, когда смысл надо читать как противоположный тому, что сказано, как шутку". Впрочем, в интернете так много шуток, что имеет смысл, наоборот, ставить угрюмый смайлик, когда шутки нет. Это как раз пример того, как много шуток: нейтральной является сама шутка, а отсутствие шутки надо помечать.

Сергей Медведев: Сам интернет-язык показывает, настолько игровым является интернет (вот, кстати, тоже слово, которого в русском нет – "геймификация"). А смайлик, по-моему, одним из первых придумал Владимир Набоков.

Максим Кронгауз: Если мы хотим найти что-то, что сейчас распространилось в интернете, какую-то аналогию в истории, то она обязательно найдется, другое дело, что это будет иной масштаб, иное качество. Набоков предлагал такую улыбающуюся штучку ставить там, где возникает ирония. Его интервьюер назвал великим писателем, или что-то в этом роде было сказано, и он сказал: "На этот вопрос я бы поставил"...

Сергей Медведев: …вот этот знак. Он предвосхитил эпоху. Что с этими новыми словами – они расширяют язык, развивают его: "мем", "погуглить", "паблик", "расшарить"?

Максим Кронгауз: Они обеспечивают одно из главных качеств языка. Появляется новое явление – мем. Наверняка оно было, это похоже на "крылатые слова", но это явление стало очень важным, и требуется одно слово для того, чтобы его называть. Слово "мем" приходит к нам даже не из интернета, его ввел английский писатель, ученый Ричард Докинз по аналогии с "геном", "мем" для него был "ген культуры". Дальше первоначальный смысл этого слова стал модифицироваться уже внутри интернета, оказалось, что это чрезвычайно важное явление, оно закрепилось во всех языках (правда, по-английски это "мим", а по-русски мы говорим "мем").

Я думаю, все эти слова отражают наши новые потребности. Скажем, что такое "гуглить"? В доинтернетную эпоху мы не занимались поиском в интернете, а сейчас это одна из важнейших интеллектуальных задач (или действий). Если нам надо что-то узнать, то мы не смотрим в книжки, а забиваем в поисковую систему. Слово "Гугл" оказалось удобнее, чем слово "Яндекс", которым многие пользуются, поэтому "гуглить" необязательно в "Гугле" – это означает просто "искать в поисковой системе". Это абсолютно новое, но очень важное действие.

Сергей Медведев: Мне кажется, оно связано с самой физикой производства речи: мы все меньше пишем, а все больше… Нет, по-моему, еще нет такого слова "текстим". Мне как-то довелось слышать одно выступление, где говорили: "текстить" – не то же самое, что "писать". То есть набор текста клавишами компьютера или, еще чаще, кнопками или псевдоклавишами телефона создает совершенно другую моторику и совершенно другой формат словотворчества.

Максим Кронгауз: У меня была похожая идея, кстати, в "Самоучителе олбанского" я ее высказывал. Идея, которая основывается на том, что, действительно, изначально возникшее противопоставление устной и письменной речи связано со способом порождения. Я даже отслеживал этимологию глаголов, которые означают в современных языках "писать", – они в основном произошли от двух идей – от идеи "скрести" и от идеи "красить". Два способа писания – либо мы краской наносим буквы или знаки, либо мы выцарапываем их на какой-то поверхности. То же самое для устной речи – важно, как двигаются наши губы, где находится язык.

Речь воспринималась как нечто порожденное нашим речевым аппаратом. Сегодня гораздо важнее не то, как мы порождаем (ведь действительно связь нажатия на клавишу и появления на экране некоей буквы очень сомнительна: что-то мы нажали, что-то появилось), а важно, как мы воспринимаем речь. То есть в отличие от противопоставления "устное или письменное", возникает противопоставление "визуальное или аудиальное", и это оказывается важнее – способ восприятия. Мне кажется, это действительно очень верно.

Сергей Медведев: Я нашел, погуглил – это была лекция Джона Маквортера, так что желающие могут посмотреть.

Мы перешли к вопросу о том, как меняется язык в новом формате набора текста – набора текста пальцами, набора текста, когда ты ограничен 128 или 160 знаками. Я заметил, что у меня очень сильно меняется пунктуация, я перестаю пользоваться прописными буквами, пропадает финальная точка. У вас происходит то же самое?

Максим Кронгауз: Это общая тенденция. Надо быть сверхпуристом, чтобы ей сопротивляться.

Сергей Медведев: Упрощение синтаксиса?

Максим Кронгауз: Это даже не упрощение – это чрезвычайно яркие примеры того, как среда меняет систему, как условия коммуникации влияют на систему. Это такой великий спор ХХ века в лингвистике между формалистами и функционалистами, что важнее – система или функция. Сегодня интернет во многом показал, что важнее функция. Если мы меняем условия коммуникации, то меняется система, она подстраивается под это.

Случай с точкой вообще замечательный: мы видим, насколько важна прагматика. Зачем нужна точка? Она подчеркивает завершение фразы. Заметьте, мы опускаем не все точки, а только последнюю точку, потому что наше сообщение идет в некотором прямоугольничке – собственно, экономия здесь совершенно оправдана, потому что здесь точка ничего не значит, здесь конец нашего маленького текста, нашего сообщения, и он очевиден. Поэтому даже появилась такая идея (она высказывалась на любительском уровне), что, если человек ставит точку, то это более официальное сообщение.

Сергей Медведев: Или даже более угрожающее. Я представил ситуацию: ты пишешь "ок" с точкой.

Максим Кронгауз: Нейтральным является высказывание без точки, потому что она не нужна, а точка уже начинает нести дополнительное значение некоей торжественности, в том числе и угрозы, но не самой угрозы, а некоей официальной ситуации, в которой это зачем-то нужно, это может интерпретироваться, в том числе как угроза.

Отдельно замечательные отношения возникли у знаков препинания со смайликами. Скажем, смайлик-улыбка отчасти взял на себя функции восклицательного знака. Не совсем, потому что восклицательный знак может быть и после какого-то катастрофического выражения типа "Караул!", и тут смайлик-улыбка неуместен. Тем не менее эта идея специальной интонации в улыбке присутствует. Поэтому смайлик-улыбка не очень хорошо сочетается с восклицательным знаком и с точкой тоже, смайлик вытесняет точку, заменяя ее. А вопросительный знак присутствует, потому что его функции никто из смайликов не взял на себя. Возникает некое новое синтаксическое и пунктуационное взаимодействие, которое я не стал бы называть просто упрощением. Это, наоборот, некое усложнение, встраивание новых знаков-смайликов в систему старых, традиционных.

Сергей Медведев: А это не обедняет нашу речь – то, что мы теперь пользуемся такими легкими способами выражения эмоций? То, для чего раньше тратились многие слова, новые системы синтаксиса, сейчас можно выразить простым смайликом или еще проще – пошли вот эти графические пиктограммы? Можно поставить какого-нибудь смешного котика, который держит в руках сердечко.

Максим Кронгауз: Конечно, изысканную речь это обедняет. Если какой-то ироничный человек пишет ироничный текст, то он должен сохранить эту иронию многозначной: может быть, ирония есть, может быть, иронии нет, ты, читатель, сам догадайся.

Скажу совсем грубо, хотя и огрубляю при этом проблему: смайлик – это для тупых. Ты не очень понимаешь, ирония здесь или нет, так вот – держи смайлик, и ты поймешь суть моего высказывания. Но при этом роль смайликов чрезвычайно важна. Странно, что их придумали так поздно. Они появились, когда мы стали активно использовать письменную речь для диалога. Ведь когда идет монолог, идет текст романа или статьи, смайлики там не очень уместны. А в быстром диалоге, вообще говоря, надо прояснить ситуацию: диалог письменный, у меня нет ни интонации, чтобы показать, что я шучу, ни жестов, чтобы это обозначить, я не улыбаюсь. Смайлик берет на себя все эти функции.

Я не знаю, замечали вы это или нет, но на письменное высказывание люди обижаются чаще, чем на устное. Смайлики существуют именно для этого. Хорошо они выполняют свою работу или нет – это отдельный вопрос. Кто-то ими злоупотребляет, и получаются дикие тексты с громадным количеством скобочек или рожиц, но при умеренном употреблении это очень осмысленная речь, в которой появляется то, что в письменной речи отсутствует.

Сергей Медведев: Вообще, мне кажется, в речи появляются очень сильные эмоциональные нагрузки. Я заметил, что иногда в монологичной речи, как в пьесе, начинают писать ремарки: например, "смеются".

Максим Кронгауз: Да, это тоже очень важная функция. Интересно, что в какой-то момент она стала даже специальным способом маркироваться. Сейчас, правда, это ушло, а раньше ставились две звездочки: звездочка в начале и звездочка в конце, – а дальше шла типичная театральная ремарка – "убегает", "смеется", "плачет". Тем не менее сама потребность в ремарках осталась, только теперь люди чаще ставят скобки. Это очень важная вещь.

Вообще, если использовать два цвета, то можно говорить – порча и обогащение. Все является обогащением, но я бы даже говорил здесь не просто об обогащении, а о том, что возникает трехмерность или даже n-мерность речи. Наша речь линейна, и оказывается, что внутрь нашего текста мы можем вставлять эти ремарки, которые являются метаречью, описывающей поведение говорящего: я пишу некий текст, а потом пишу "плачу", – при этом я задаю некую эмоцию, описываю свое поведение.

Сергей Медведев: Это добавляет не только эмоциональное, но и временное измерение к речи, потому что можно показать твое прежнее слово: ты его перечеркнул, и можно показать твою правку.

Максим Кронгауз: Перечеркивание – это еще один способ введения нового измерения. Если мы ищем аналогии в прошлом, то это очень близко к тому, что мы называем подтекстом, то есть то, что ты хотел сказать, но не сказал. Вот я произношу нечто, а то, что хотел сказать, зачеркиваю. Я мог бы это стереть, но я оставляю, даю прочесть и специальным значком зачеркивания показываю, что в речи было сказано иное, а имелось в виду вот это. Это очень интересный прием, тоже в каком-то смысле обогащающий речь.

Сергей Медведев: Многоточия в интернет-речи – это сорняк или тоже какая-то функция?

Максим Кронгауз: У многоточий я не наблюдал специальной функции. Есть просто любители многоточий, но это было и раньше.

Сергей Медведев: Для меня многоточие является очень важным. Когда я хочу не линейную вещь, хочу добавить немножко суггестии, когда я не уверен в том, что говорю, вместо "ИМХО" можно ставить многоточие. Иногда эти многоточия могут показаться чересчур глубокомысленными или украшательствами, и тут я пользуюсь еще таким знаком, который почерпнул у одной знакомой – двухточием. Это не двоеточие, а вместо одной ставятся две точки. Мне это кажется очень тонким. Если поставить многоточие, то очень легко свалиться в пошлость, а точка слишком императивна.

Максим Кронгауз: То, что вы сказали про многоточие – это, мне кажется, существовало и в досетевую эпоху, до интернета. Мы знаем такие девичьи письма, где очень много многоточий, многое подразумевается, а на самом деле за ними ничего не стоит. То есть это довольно стандартная функция для многоточия. Почему она была именно у многоточия? Потому что многоточие – факультативный знак, его можно нагружать теми самыми дополнительными смыслами. Так что здесь, мне кажется, ничего нового нет.

А то, что вы сказали про двуточие, – это очень интересно. Здесь все определяется тем, насколько это ваше ощущение разделяют другие люди, потому что коммуникация подразумевает группу людей, понимающих это так же. Если у вас есть единомышленники, которые считывают ваше намерение, тогда это работает, если нет, тогда это ваши оригинальные явления.

Сергей Медведев: Проверю еще. Здесь, мне кажется, мы выходим на ключевой момент – откуда берутся новые явления. Речь перестала быть монологичной, гибкий интернет-язык появляется из-за того, что происходит немедленная коммуникация.

Максим Кронгауз: Проблема в том, что она стала письменной. У нас было довольно четкое разделение, мы в разговоре все-таки использовали, прежде всего, устную речь. Если человек был далеко, но мы хотели с ним поговорить, то разговаривали по телефону.

Письменная речь всегда использовалась монологично. Если мы пытаемся найти примеры диалогичной письменной речи, то сразу приходят на ум школьные записочки, которыми переписывались школьники или студенты (или писали на парте). Это действительно похоже на то, что происходит в интернете, но масштаб не тот. Это такие локальные коммуникативные пространства, где действительно использовалась письменная речь для диалога, а сегодня это стало абсолютной нормой, сегодня мы гораздо больше пишем, чем говорим. Это повлияло на мышление и понимание того, что такое устная речь. Сегодня многие люди стесняются позвонить по телефону – этого раньше не было. Сегодня, если надо связаться с человеком, то это делается письменно. И даже мне часто присылают сообщения такого рода: а можно ли вам позвонить? Это совершенно новое явление. Кажется, осознание того, что письменная речь стала нейтральной, привело к увеличению ценности устной речи, и чтобы вступить в устный диалог, надо получить специальное разрешение.

Сергей Медведев: Я тоже, надо признаться, часто этим пользуюсь. Когда у меня есть возможность позвонить или послать эсэмэску, то она гораздо проще: ты контролируешь ситуацию, не отвлекаешь другого человека.

Максим Кронгауз: Да, это деликатность. На самом деле это не проще, потому что так я сразу получаю ответ, а если я получаю эсэмэску или письмо, то я могу потянуть, не отвечать немедленно. В этом есть вежливость и деликатность, но это не так эффективно.

Сергей Медведев: Коммуникация, разорванная во времени… Кстати, сейчас выходит словарь языка интернета – он будет представлен на ярмарке "Нон фикшн"?

Максим Кронгауз: К "Нон фикшн", к сожалению, не успеем.

Сергей Медведев: Мне кажется, разговоры о том, что язык разрушается под натиском интернета, беспочвенны. Наоборот, язык становится еще более интересным, более многомерным. И в каком-то смысле язык, как мафия, бессмертен.