Наталья Горбаневская. Избранные стихотворения 1962–2012 годов. – СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2015. – 296 с.

Даже если бы мы – предположим – ничего не слышали ни о выходе на Красную площадь в августе 1968-го, ни о годах заключения в тюрьме и психушке за "распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй", ни о "Хронике текущих событий", ни вообще о роли автора в диссидентском движении, а знали бы только стихи (допустим, вошедшие только в эту книгу, хотя вообще поэтических книг у автора около полутора десятков) – Наталья Горбаневская все равно заслужила бы важное место в истории русской свободы, ее терпеливого, упорного и чуткого воспитания.

Дело даже не в том, что эти стихи – почти все от первого лица, сплошь личное высказывание, даже личные пометки на полях бытия – вполне способны обойтись без биографического комментария. Конечно, способны, тем более что в них и так рассказано (и показано самой их формой) все главное.

Теперь, поскольку мы все-таки знаем, чему была посвящена жизнь поэта, переводчика и правозащитницы Натальи Горбаневской, невозможно не думать о том, что у двух главных дел ее жизни – у поэзии и правозащитного движения – общий корень. Только он очень глубокий. У них общие стимулы и общий этос.

Когда-то Аллан Рид находил возможным говорить "о конфликте гражданского и лирического в ранней поэзии Натальи Горбаневской". Кажется, есть много оснований задуматься не о соперничестве и взаимоборстве этих двух начал, но об их соработничестве.

На презентации сборника в "Даче на Покровке" Данил Файзов в ответ на упрек книге в том, что под стихотворениями не поставлены даты, совершенно правильно сказал: так-де и задумано, чтобы стихи не были привязаны к контексту своего времени, читались независимо от него. Было так на самом деле задумано или нет – эти стихи во всяком случае выдерживают прочтение вне тех обстоятельств, в которых писались. Да, про обстоятельства здесь сказано все, что нужно:

Где в ореоле черных солнец,
вещей глаголом переполнясь,
они шутили, как гасконец,
по русским скачущий снегам,
там их за ямбы ждал червонец,
и за хореи ждал червонец,
и за верлибры ждал червонец
без переписки – девять грамм.

(Это – стихотворение памяти обэриутов.)

Но стихи Горбаневской – не только комментарий ко времени. Они – как и свойственно большой поэзии – работа с бытием. И с его, бытия, ближайшим к нам обиталищем – с языком. Нет, с языком – не работа, с ним, в нем – жизнь, самозабвенно-птичья: музыка, влажное щелканье, сочное чириканье, гибкий свист.

Что лилеет лилово
и лелеет десну,
праславя… праоснова
– рубит пращур сосну.

И что сеет и веет,
вырезает и льет
из кириллицы веер,
из глаголицы мед.

Похоже на то, что, чем бы Горбаневская ни занималась, она всегда делала, в некотором смысле, одно и то же дело. Оно, конечно, по сути этическое. Но Горбаневская умела выполнять этическую работу чисто эстетическими средствами и достигать эстетически значимых результатов. То есть переживаемых читателем на уровне чувств и, в конечном счете, его собственной внутренней формы.

Это – то самое воспитание свободы, даже – дерзкое ее осуществление, которым на самом поверхностном – но совершенно необходимом – уровне занято политическое действие и на уровне более глубоком, структурном – действие поэтическое.

Политическое действие, будучи правильно осуществлено, ставит человеку внешнюю, социальную осанку (понятно, что всегда не без внутренних результатов). Поэтическое лепит его изнутри.

На эту свободу работает здесь все, от видимой небрежности интонаций ("Кое-чем, кое-чем / все и окончится" – это о смерти) до принципиального смешения стилистических регистров, даже лексики разных эпох ("чугунка" и "столыпинский вагон", архаическое просторечие "аржаной" – и тут же через строчку – "песня онли-ю"). Слова, у которых почти нет шансов сойтись в одном речевом потоке, а здесь – пожалуйста! – сама фактура звука сводит их вместе, и они образуют живое подвижное целое, то, что Данила Давыдов в предисловии к книге назвал "внутренним многоголосием": "Бедный камер-юнкер, / чугунный-аржаной, / выставлен в кунсткамере / с красавицей-жаной. // Ржавая чугунка, / столыпинский вагон. / Пашет пашню Глинка, а пишет песню он ли? // Песня онли-ю / из-под ребер льется…"

Стихи – по (принципиальной) видимости легкие. Сама Горбаневская это попросту декларирует: "Просто так стишки пишу, / а не ради дела. / До конца не довожу / этот легкий труд". Никакого пафоса она вообще не выносит, в частности, того, что неминуемо сопутствует представлениям о предназначении поэта, о его высокой миссии, хотя именно эту миссию Горбаневская и выполняла, а сказать ей об этом – наверняка рассмеялась бы в лицо. Ирония, а прежде прочего самоирония для нее – вопрос честности и, да, свободы, которой пафос с его условностями и тяжеловесностями противоположен: "Я по улицам хожу, / точно крокодила. / Непременно угожу / тоже грызть лоскут". Она демонстративно несерьезна (вызов? – конечно!), даже когда речь – о горьком, тревожном, трагичном. Да, Горбаневская всегда готова рубануть своему времени прямо в лоб все, что она о нем думает, для нее принципиально называть вещи своими именами: "В сумасшедшем доме / выломай ладони, / в стенку белый лоб, / как лицо в сугроб. / Там во тьму насилья, / ликом весела, / падает Россия, / словно в зеркала. / Для ее для сына – / дозу стелазина. / Для нее самой – / потемский конвой". В целом же – почти считалки, почти песенки, родные братья фольклору, полные ритмических и интонационных уподоблений ему, прямых цитат из него ("Кое-что, кое-что / крутится, вертится"), просторечий ("Неча жаловаться-та…", "нешто", "лабуда", "откель"), на ходу – повинуясь прихотям ритма – изобретаемых слов: "Суета и маята. / Маятник и суетник"). Стихи, всласть играющие со звуком, с его ритмикой и пластикой (и при этом точно играющие! Бывает точная игра? – В поэзии безусловно бывает), доверяющие языку целиком, идущие, куда он поведет:

Никого, ничего не боялась
там, где жимолость в жало сжималась,
где над сирой землею сирень
растопырила лапки и лапочки,
где обутые в лапти и тапочки
Дилидон и теньтень-потетень.

Эта кажущаяся наивность, иной раз чуть ли не детскость не должна вводить в заблуждение. Перед нами поэзия, весьма насыщенная культурной памятью, притом тщательно отрефлектированной. В этих стихах гудит, говорит на многие узнаваемые голоса, поэтический двадцатый век ("Печальница, она же веселуха, / о душенька, о дудочка, о духа / вместилище…"), перекликаясь иногда с ясностью дальнего золотого девятнадцатого ("в тот год, когда осенняя погода / стояла долго…") – для опоры, может быть. Реминисценции, полуцитаты, источник которых даже нет нужды указывать, настолько они составляют самую ткань сознания собратьев Горбаневской по культурному пласту и языку, прочитывались да и теперь прочитываются моментально, вкупе с судьбами тех, чьи стихи тут цитируются. Этим сразу задается внутренний объем стихотворения:

В Находке, в тесноте,

где дружку друг сминали,

на нарах вспоминал ли

о гласных долготе

и иволгах в лесах

– о самой высшей мере

что вымерла в Гомере,

в ахейских парусах…

(Я список кораблей…)

И это даже не о Мандельштаме – он не назван по имени не только потому, что и так узнается своими. Это обо всех его собратьях по судьбе и эпохе.

В этих легких по видимости стихах с "коротким", как она сама говаривала, дыханием (излюбленная форма – восьмистишие) Горбаневская накоротке и запросто с самим бытием, с его первоосновами. Краткость – ближайший путь к ним. Она, вроде бы играющая с цветной шелухой поверхности ("цветастые осколки / – мусор, хлам и чад"), на самом деле разговаривает с первоосновами на равных, без церемоний – и сразу о главном.

Эта глиняная птичка –
это я и есть.
Есть у ангелов привычка –
песенку завесть.
В ритме дождика и снега
песню затянуть,
а потом меня с разбега
об стену швырнуть.

Это тоже правозащита, да, столь же важная, как и "большая", социальная (да и какая больше?). Упрямое отстаивание прав человеческого бытия: единственного, личного, будто бы маленького (на самом деле – безграничного: в дерзкое, хрупкое существование вмещается все) перед лицом безразличного к человеку мира. Утверждение духа.​

Но цветастые осколки
– мусор, хлам и чад –
не смолкают, и не смолкли,
и не замолчат.
Есть у ангелов привычка –
петь и перестать.
Но, непрочный, точно иней,
дышит дух в холодной глине,
свищет – не устать.