"В один из майских выходных этого года футбольный агент из Израиля по имени Цви пришёл к этому нашему скверику, где лежит более двадцати его родных. Деды, дяди, тётки, их сёстры и братья, – все коренные, молетские. По еврейскому обычаю на большой камень, с которого содрана памятная доска, он положил малый камушек. Ещё побыл там, постоял. Собрался уже уходить, но тут ввалились местные пьяницы и стали пить. Не таясь, прямо на могиле. Когда Цви остановился и поглядел на них, от компании к нему подбежал мутноватый тип с криком: "Чего смотришь!". Конфликта удалось избежать лишь благодаря характеру Цви, он очень покладистый. Потом они даже разговорились".

Это фрагмент появившегося весной пронзительного текста литовского драматурга и театрального режиссера Марюса Ивашкявичуса "Евреи. Проклятие Литвы" – о тысячах убитых в годы войны литовских евреев и об отношении литовцев к их памяти.

"Я из Молетай... В один летний день 1941 года здесь были расстреляны две тысячи евреев. Иначе говоря, восемьдесят процентов населения. Более чем две трети жителей местечка исчезли за несколько часов и были зарыты в общей яме. Руководили убийством немецкие нацисты. Стреляли местные литовцы...

То поколение евреев нас не простило и уже, видимо, не простит... И я их вполне понимаю: пока мы поимённо не назвали палачей, не осудили их (а некоторым даже собираемся ставить памятники), до тех пор в их глазах головорезами будем все мы...

Но Цви и такие, как он, – это уже другое поколение... Им вовсе не нужны их-ваши кривые хижины, они приезжают сюда не затем, чтобы отнять у нас жильё..."

Тогда, весной, Ивашкявичус призвал "всех, кто может и хочет" прийти на марш памяти в Молетае, пройти смертный путь двух тысяч евреев вместе с их потомками в 75-ю годовщину трагедии, 29 августа 2016 года.

Призыв был услышан – на марш пришли простые литовцы, пришли литовские политики, включая первого президента страны Витаутаса Ландсбергиса.

• Елена Фанайлова

29 августа 2016 года в литовском городке Молетай состоялся марш памяти к месту расстрела евреев и открытие мемориала их памяти

Цви, о котором писал Ивашкявичус, – Григорий Крицер, израильтянин, родившийся в Вильнюсе в 1955 году, в 1973-м эмигрировавший вместе с семьей в Израиль и теперь занимающийся футбольным бизнесом. Сейчас Крицер еще и продюсер документального фильма о трагедии Молетая, в процессе съемок которого и появилась идея провести марш. Работа над фильмом, по словам Крицера, сделала его одним из ведущих экспертов по истории массового убийства евреев в Молетае. В интервью Радио Свобода он рассказывает об истории своей семьи, о взгляде литовских евреев на трагедию, об отношениях с литовцами, о Гитлере и Сталине, о ссылке в Сибирь как спасении, о памяти и прозрении:

– Я всегда знал об этой истории, еще ребенком я ездил [в Молетай] с родителями, с горсткой чудом оставшихся в живых молетских евреев, у кого там были похоронены близкие. Мне было 6–8 лет, это просто в памяти картинки. Я всегда знал, что в Молетае убили родителей моего отца и двух братьев. Это было фоном, когда я рос. У нас, как у любой еврейской семьи в Литве, это было сплошь и рядом. У моего дяди, мужа сестры моей мамы, вся семья погибла. Кто-то был в Сибири, кто-то в концлагерях. У нас в семье был и Освенцим, и гетто каунасское, и гетто вильнюсское, и партизаны. И это история литовского еврейства, мы не уникальная семья – сплошь и рядом такие семьи.

Когда немцы зашли в Литву, профашистски настроенное временное правительство Литвы в Каунасе, которое думало, что с приходом немцев получит независимость (от оккупировавшего страну годом ранее Советского Союза. – РС), через радио стало призывать к созданию отрядов повстанцев, борьбе за независимость. А борьба за независимость производилась следующим образом: отстреливая отступающих бойцов Красной армии, расстреливая активистов, коммунистов, комсомольцев и евреев. В июне-июле [1941 года] в Молетае взяли партию мужчин от 17 до 45 лет и вывезли в Утена – районный центр – якобы на работу. Они действительно там проработали в течение 10 дней, копали траншеи, как видно, сами для себя, и впоследствии их там убили. Потом в июне-июле сделали гетто в Молетае. В городе из трех тысячей жителей 80 процентов были евреи. Сначала для них сделали гетто, собрали в нескольких домах, а 26 августа всех загнали в две синагоги, где продержали три дня без еды, без пищи, без возможности пользоваться туалетом. Через три дня – измученных, обессиленных, униженных – их стали партиями выводить на расстрел – где-то в полутора километрах от этих синагог. В то время это место было за городом, в открытом поле. Они шли тем путем, которым [во время марша] прошли мы. Их вели партиями по 300–400 человек, это началось где-то в 12 дня, и к 7 вечера "работа" была уже закончена. По этой дороге шли дети, женщины, старики. Последнюю партию – на телегах – везли инвалидов и стариков, кто не мог ходить сам.

​– А те евреи из Молетая, кто выжил?

– Часть семей эмигрировала еще в 1930-х, тогда была большая эмиграция в Южную Америку – в Уругвай, Аргентину, – и в Соединенные Штаты. Представители всех этих семей – те, кто приехали на марш, сегодня рассеяны по всему миру. [Из тех, кто жил в Молетае в начале войны] кто-то успел сесть в грузовик отступающей [советской] армии. Мой отец уехал на велосипеде. Часть людей за неделю до начала войны выслали в Сибирь. Часть из них, важно отметить, поэтому спаслась. Сегодня в Литве существует Центр геноцида, который ставит на одном уровне гитлеровскую оккупацию и советскую оккупацию. Большой трагедией литовского народа считаются ссылки в Сибирь. Я не пренебрегаю этим, я понимаю, что это была трагедия. Но то, что для литовского народа было трагедией, для евреев это было спасением, как оказалось в конце, хотя некоторые не выжили и погибли там в ссылках. Но большинство тех, кто были сосланы, все-таки остались в живых.

– Вы сказали, что ваш отец уехал на велосипеде, – ​что это означает?

– Когда началась война, он говорил родителям, что надо убегать, а они отвечали: мы знаем немцев по Первой мировой войне, они интеллигентные умные люди, мы не коммунисты, для нас опасности нет. Действительно, немцы во время Первой мировой войны были в Литве, отношение к евреям с их стороны было лучше, чем отношение со стороны царской армии. Когда мой отец сказал своему брату: "Давай с тобой убежим", – тот ответил: "Я не могу, у меня государственные деньги". Он работал в государственной артели и у него хранились государственные деньги. Отец тогда один сел на велосипед и уехал в Россию, позже он попал в формирование 16-й литовской дивизии, где 70% солдат были евреи из Литвы.

​– То есть он буквально на велосипеде уехал и как-то потом добирался?

– Как-то добирался, я не знаю всех подробностей. Многих евреев на советской границе с Литвой не пустили, потому что они говорили в большинстве на идиш. Их не пускали или ссылали потом в Сибирь, говорили, что они немецкие шпионы, потому что идиш очень похож на немецкий. К ним относились как к немецким шпионам. Тем более они приезжали из республики, которая только год как стала советской.

– Но как он понял, что надо бежать?

– Я его никогда не спрашивал об этом. А позже я думал: видимо, у него был инстинкт самосохранения или он больше чувствовал опасность. Но я не углублялся в это, как и во многие другие вопросы, о чем сегодня жалею.

– ​А остальная часть семьи вашего отца погибла?

– Да. Погибла семья отца. А потом выяснилось в процессе съемок фильма, во время поиска в архивах, в записях погибших в музее Яд Вашем в Иерусалиме, оказалось, что погибших – со стороны и отца, и матери – больше 200 человек по всей Литве. В Молетае лежат около 30 человек.

​– Когда вы начали после эмиграции снова туда приезжать?

– Когда мы уезжали из Литвы – это был Советский Союз, мы понимали, что назад пути нет, в то время я считал, что уезжаю навсегда и больше не вернусь. В 1989 году появилась возможность поехать в Литву, я сразу поехал – увидеть знакомых, друзей, одноклассников. Естественно, я поехал в Молетай, я почувствовал, что я должен съездить на могилу моих родных. В те времена там стоял памятник, где было написано, что там похоронены две тысячи советских граждан.

– Без уточнения, каких именно.

– Конечно. Это была политика Советского Союза. Никогда не указывался процент уничтоженных евреев в Холокосте.

– А то, что Ивашкявичус описывал, – когда была ваша беседа с людьми, которые пили на могиле?

– Это было в этом году. Я неоднократно приезжал в Литву, в 2007 году я поехал с семьей, с женой и сыном, которому тогда было 10 лет, я хотел, чтобы он увидел, где наши корни и где похоронены наши родные.

​– Давайте теперь поговорим об отношениях с литовцами. Историю с маршем можно воспринимать как попытку осознания вины в Литве. В марше принимали участие видные политики. У вас есть ощущение примирения?

– Вопрос, как вы определяете примирение. Признание вины – это и есть примирение? Мое мнение – всегда в Литве были достойные люди. Были люди, которые были возмущены поведением националистов еще во время войны. Были люди, которые спасали [евреев]. Поэтому я не назвал бы этот процесс примирением. Нормальные люди, которые смотрели на эту трагедию с болью, всегда были среди литовского народа. Я бы не хотел все подводить под общую планку, под общий знаменатель. Я думаю, что наступило не примирение, а какое-то прозрение у большей части населения. Даже когда я жил в Советском Союзе, у нас не было никакой информации, только то, что мы знали от родителей – это нигде не преподавалось. То же происходило в Литве, когда она уже стала независимой. Томас Венцлова как-то сказал, что Литва всегда считает, что должна быть или жертвой, или героем, ей не подходит плохая роль. Я думаю, любое государство не хотело бы такой роли. Вопрос, насколько мы уже созрели для того, чтобы смотреть на все открыто и правдиво. И еще одну вещь он сказал: что Литва последние десятилетия с уважением относится к теме Холокоста, есть день Холокоста, отмечаются места захоронений, в Вильнюсе показывают, где было гетто. Очень уважительно к теме Холокоста, к жертвам, но кто делал Холокост – об этом не говорится. Получается такая картина: был Холокост, мы с уважением [к жертвам] относимся, а кто это делал – неизвестно. Поэтому процесс, который происходит сейчас, я бы назвал не примирением, а прозрением. До сих пор не была достаточно освещена эта тема, освещена в школах, среди молодежи. Может быть, сейчас будет больше. В Литве очень умная молодежь, очень прогрессивная. Тем более большой процент молодежи сейчас живет на Западе, у них уже другие взгляды, более открытые. Мне кажется, что государственная политика не доверяет еще своему населению, мол, нельзя всю информацию показать, потому что это больно, кому-то неприятно, у кого-то были родственники. Они не понимают, что надо больше доверить молодежи, она разберется, кто виноват, кто прав, у кого какая вина. Надо больше им довериться – вот это мое мнение.

​– Вы сказали, что для кого-то из литовских евреев ссылка в Сибирь советскими властями стала в результате спасением, потому что в Сибири они выжили, а в Холокосте бы не выжили. Это частая точка зрения в России, где многие восхваляют Сталина: что Советский Союз спас множество людей, где бы были евреи, если не Сталин, не советские войска. У вас есть какая-то сформулированная позиция по этому вопросу?

– Я должен отметить, что правительство Сталина, зная об ужасах, которые происходили в Польше и даже в начале войны в Литве, нигде по местам проживания евреев никогда не предупреждало об опасности, которая ждет их от немецких захватчиков. И ссылки – я не думаю, что Сталин преследовал цель спасти евреев, ссылая их в Сибирь. Это была трагедия. В случае со Сталиным это была трагедия всего Советского Союза, не только евреев, а всех, кто попадал под эти грабли. Политика Сталина в большинстве случаев была антисемитская. Но мне немножко неприятно, когда в Литве сравнивают эти режимы, не потому, что я пренебрегаю той трагедией, которую принес Сталин, но думаю, сравнивая эти два режима, что это как-то делает Гитлера более человечным. Может быть, это звучит странно, но это мое чувство.

​– Каким образом вы, футбольный агент, занялись съемками документального фильма?

– Я не стал профессиональным продюсером, просто это тема, которая мне дорога. Я думаю, одним из главных толчков послужило то, что поколение, которое чудом спаслось, – их уже почти не остается. Они всегда хранили эту память, а мы, более молодые, думали: наши родители хранят их память, все в порядке, мы можем заниматься своими делами. И вдруг, посмотрев вокруг, я увидел, что почти никого не остается. Наши дети, наши внуки могут дальше не знать об этом ничего. Если мы этого не сделаем, то это все может кануть в никуда. В один день в Молетае были убиты две тысячи евреев, и может быть, через 10–15 лет никто об этом уже не будет помнить. А те, кто отрицает Холокост, может быть, через 20 лет скажут, что такого вообще не было. Дело не только в Молетае – это трагедия всего литовского еврейства, потому что было около 270 таких городков, где произошло то же самое. В Молетае, в Утене... До войны в Литве жили 220 тысяч евреев, во время войны было уничтожено 95% литовского еврейства, а оно считалось духовно богатым. Вильнюс был одним из еврейских религиозных центров в Европе, в Литве жили художники, артисты, писатели. Вильнюс был центром культуры идиш, не зря его называли литовским Иерусалимом.

– То, о чем вы говорите, – как еврейский народ хранит память, – это вопрос об отношении народа с памятью о том, что с ним было. И это важная проблема для любого народа. Вот мы говорим об отношении литовского общества с его прошлым, о том, что помнят, а от каких воспоминаний пытаются уклониться. В России тоже есть обсуждение собственной памяти, вопроса, что такое история.

– Это наша история, это наши корни. Мы оттуда пришли. Поэт Адольф Берлин написал такие строки: "Мы родом из еврейского местечка, отсюда корни наших душ растут". И заканчивает вопросом: "Что оставим мы после себя"? Я думаю, это основной мотив.

​– Израиль – молодая страна, молодежь, море айтишников, совершенно интегрированных в современный мир. Для них это важно, вы считаете? Можно представить их сверстников по всему миру, они не очень хорошо помнят историю, и им вообще это неважно, они живут современностью. Израильская молодежь по-другому относится или так же?

– Молодежь всюду одинакова. Когда мы молодые, мы заняты другими проблемами. Я тоже был когда-то молодым – все время чувство было, что есть родители, они хранят память: память лежит в этой шкатулке, и наши родители ее охраняют. Мы заняты в молодые годы развлечениями, потом учеба, потом семьи, маленькие дети. Я думаю, надо достичь определенного возраста, когда ты посмотришь и скажешь: все хорошо, а что с этой шкатулкой? Уже некому ее охранять. Я думаю, это в любом народе. В Израиле тема Холокоста особая, потому что Израиль встал как государство на пепле Холокоста, на чудом оставшихся в живых евреях после войны, и это свято в Израиле отмечается, хотя бы раз в году, но помнят о ней каждый день. Я не говорю, что вся молодежь живет Холокостом и каждый день помнит, у нас молодежь как и всюду. Но, я думаю, к тем, кто прошел ужасы катастрофы и выжил, в Израиле относятся с особым трепетом, особой заботой.