В Петербурге на этой неделе состоялась депрессивная ноябрьская акция под названием "Увы-парад для увы-патриотов". Участники перформанса сфотографировались на кладбище и у железной дороги с плакатами "Война – безработица – ноябрь", "Родился, потерпел, умер", "Боль, пустота, патриотизм", "Наше будущее – алкоголизм", "Давайте это терпеть", "Ты ничего не изменишь" и с другими пессимистическими лозунгами.

Автор депрессивного перформанса – гражданская активистка, художник-акционист, учитель русского языка Дарья Апахончич. В 2013 году Дарья вместе с единомышленниками сформировала арт-группу "Родина", задача которой – "полевые и экспериментальные исследования патриотизма, языков и институтов власти".

Дарья – постоянный участник антивоенных акций. В ноябре прошлого года в Петербурге она и активистки Катрин Ненашева и Анна Боклер были задержаны во время перформанса "Милитаризированный викенд", в ходе которого они стирали в тазиках окровавленную военную форму. Весной 2016 года в Москве Дарья участвовала в передвижной антивоенной выставке "Не мир", которая также была разогнана полицией. Тема войны стала одной из ключевых и на акции увы-патриотов, рассказала Дарья Апахончич в интервью Радио Свобода:

– Идея этой акции мне пришла 1 мая, потому что было очевидно, что посыл и лозунги праздника не соответствовали настроению в стране. Я участвовала в первомайском шествии по Невскому проспекту и видела, что практически отсутствуют экономические, например, вопросы. Практически отсутствует вопрос о мире, потому что "Мир. Труд. Май", а на тему войны говорить в публичном пространстве запрещено. Так, например, была арестована выставка "Не мир". Для меня вполне очевидно, что некоторые вещи в обществе, на улице, в каких-то более-менее публичных местах запрещены. И я подумала, что надо бы что-то такое сделать, когда можно было бы честно сказать: у нас война, у нас проблемы, нам не очень весело от этого всего. Но мы выбрали такую карнавальную форму. Потому что, когда серьезные люди с серыми лицами стоят с табличками, наверное, здесь всем было понятно, что это такая ирония. И я увидела большой отклик на нашу акцию, так что, может быть, мы угадали народное настроение. Депрессия – это не только про нас, это в целом про общество. Я считаю, что мы грустим не просто так.

– Мне тоже кажется, что вы очень точно уловили настроения в обществе. А вы лично ощущаете депрессию?

– Я чувствую разочарование. Я чувствую усталость. Потому что, допустим, после Болотной был пик: люди готовы были выходить на улицы, люди готовы были участвовать в выборах, регистрировать партии. А сейчас после последних выборов я вижу, что эта тема уже даже не возникает. Есть ощущение, что мы, вообще-то, ничего не можем. Наша активность часто остается только для нас самих. Я думаю, акция еще и об этом.

– Эти выборы вообще были самые унылые за последние лет двадцать...

– Да! Эти выборы чемпион по унылости.

– Как вы считаете, ваша акция имела какой-то терапевтический эффект для вас и для тех, кто ее видел?

– За себя скажу и за тех, с кем я общаюсь, с кем мы это все проводили. В конце дня, после акции настроение наше радикально изменилось. Нам было очень смешно. И пока мы это придумывали, настроение улучшалось. Мы использовали какие-то очень банальные формулировки, но при этом мы старались удержать настроение, чтобы это не было маршем послушности или маршем суицидального плана. Мы пытались изобразить чистый пессимизм. Не знаю, насколько нам это удалось. Но в конце дня нам всем стало легче, нам стало веселей. Появилась куча идей, что еще можно было бы сделать, как это можно было бы трансформировать во что-то еще. Мне до сих пор присылают письма, какие-то наклейки, народное творчество о том, что было похожего, о том, какие были идеи. Продолжается какое-то очень смешное словотворчество. Например, мне очень понравилось слово "увыбрь" – такой месяц уныния. Я думаю, что терапевтический эффект был однозначно.

– Понятно, что увы-настроение – это такая антитеза ура-настроениям, которые так активно транслирует телевизор в общество. На ваш взгляд, насколько искренни эти ура-настроения среди тех людей, которые поддерживают власть?

– Честно говорю, людей, которые прямо сильно поддерживают власть, в моем окружении не так много. Хотя я знаю, что в принципе их много. Но иногда у меня случаются такие разговоры, когда мне люди говорят: ну, нельзя же так все критиковать, что происходит в России, надо же быть благодарной своей стране. Я говорю: ну разве я, учительница русского языка, вам кажусь недостаточно благодарной своей стране?! Жизнь провожу, изучая родной язык, обучая детей, занимаюсь русской литературой. Я очень люблю свою страну, но мне кажется, что нужно немножко критически относиться. Потому что страна – это одно, режим – это другое, активизм – это третье, и хватит его демонизировать. Поэтому такие ура-патриотические интонации мне часто кажутся следствием какого-то внутреннего страха. Страшно себе сказать, что у тебя никаких гарантий. Невозможно себя чувствовать в безопасности, если ты живешь в этом обществе. Чем бы ты ни занимался, рано или поздно, если ты хоть сколько-нибудь активен или пытаешься что-то сделать, ты сталкиваешься с этой косной неповоротливой системой. Поэтому хорошо быть ура-патриотом, замечательно, но часто это оттого, что страшно посмотреть правде в глаза и увидеть, что проблема существует.

– Вы упомянули о том, что работаете учителем. Ваше руководство знает о вашей творческой и гражданской активности?

– Сейчас я работаю на курсах. Там все знают, там все спокойно к этому относятся. А до этого я работала в академии. Я никогда не скрывала того, чем занимаюсь, потому что не вижу в этом ничего постыдного. Но коллеги относились ко мне с сомнением. Был очень смешной момент, когда стало известно, что вроде как закроют эту академию. Коллеги, которые были не очень активны, сразу повесили портрет Путина над доской. Это было смешно. Я увидела, как эти патриотические настроения связаны с базовым ощущением безопасности.

– Это же практически ритуальное поведение – повесить портрет Путина как иконку, как оберег. Спас Путин академию?

– Нет, академию не спас. Не спасает и не спасет, и, к сожалению, все больше я наблюдаю случаев, когда люди открывают для себя этот факт. Для них это шок. У меня есть друзья – обманутые дольщики. Они спрашивают: "А если мы в пикет выйдем?" Я говорю: "Конечно, выходите в пикет". Они говорят: "А если мы выйдем в пикет там, где поедет кортеж Путина?" Я говорю: "Нет, у вас это не получится". Я понимаю, что у людей просто не было момента в жизни подумать о том, как работает наша власть, можем ли мы до нее достучаться, есть ли у нас шанс быть услышанным. И тут они понимают, что нет этого шанса. Они пишут письма коллективные, они судятся, они выходят в согласованные пикеты, которые ничего им совершенно не дают. К сожалению, только через проблемные какие-то моменты, которые касаются жизни этих людей, приходит понимание того, что вообще-то тут все не в порядке.

– Ваши ученики – это подростки, дети?

– Сейчас у меня взрослые люди, которые изучают русский как иностранный. Есть немножко школьников. А до этого я работала в школе с одиннадцатиклассниками. Честно скажу, я скорее против того, чтобы в школьное пространство приходить с политической повесткой. Мы о другом там говорим. Я против того, чтобы об этом говорить в неподготовленной аудитории. Но, с другой стороны, когда дети задают вопросы на политическую тему, я всегда отвечаю искренне. Я думаю, что это нормально педагогу иметь свою точку зрения и не стесняться ее.

– Нынешние школьники – это, с одной стороны, поколение, которое родилось уже при Путине, а с другой стороны, в их жизни всегда был интернет и росли они в относительно благополучное время. На ваш взгляд, они более свободные, чем поколение 90-х?

– К сожалению, очень многое зависит от среды, в том числе образовательной. С одной стороны, мы можем многое сделать для детей. Школа решает многое. Но с другой стороны, много ерунды детям достается. У меня были дети, которые мне жаловалось на то, что классный руководитель заставлял их участвовать в пьесе о том, как хороший рубль злого доллара победил. Я вижу, как, с одной стороны, сильна роль пропаганды в школе. На это выделяются деньги, на это выделяются часы, потому что это все патриотическое воспитание. Но, с другой стороны, у нынешних детей больше информации. У них есть интернет, у них есть кружки, у них есть какие-то возможности кооперироваться, что-то узнавать. Многие мои ученики поехали учиться за границу. Конечно, они не такие, как мы. Мы даже не мыслили себе мир настолько открытым. Я, конечно, очень рада, что у них есть все эти возможности. Надеюсь, им будет легче, чем нам, открывать мир.

– Я так понимаю, что в акциях, связанных с проблемами образования, вы тоже принимали участие?

– Конечно! Мы курируем выставку. Она называется "ПедАртУдар". Она связана с проблемами педагогов. В прошлом году мы в первый раз ее проводили, она была связана с цензурой в педагогике, самоцензурой, проблемой взаимоотношения педагога и закона. Выставка художественная, но на социальные темы. В этом году она была посвящена педагогическому желанию – чего же хочет педагог на самом деле. Мне это все не просто интересно, я в этом вижу какой-то новый формат. О чем-то нельзя действительно говорить в школе, но на выставке можно об этом пошутить.

– А о чем нельзя говорить?

– Например, у нас были тема смерти, тема секса. Я не к тому, что мы рассуждали о том, как об этом говорить с детьми. Но были такие художественные проекты, связанные, допустим, с какими-то вопиющими или потрясающими случаями, прошедшими за последний год в России, когда учительница помогала ребенку сдать анализ на наркотики, например. Ну как с этой острой темой идти в наше школьное общество? Еще одна тема не поднималась, но на нее есть большой запрос – тема ЛГБТ. Что делать современному педагогу с этой проблематикой? Еще очень популярный запрос – педагоги и война. Что делать? Как себя вести? Потому что, с одной стороны, есть некий культ и некая такая социальная нагрузка на педагога – ввести ребенка в мир героев, рассказать о подвигах, о славе. А с другой стороны, это милитаризация получается. Мне одна ученица рассказывала, что у нее был урок мира 1 сентября. Им учитель химии рассказывал о том, что ему не нравятся парады с танками, ему не нравится демонстрация агрессии, демонстрация пушек. Это неправильно, что на параде, посвященном концу войны, мы это все демонстрируем. Потом он рассказал про мир. Такое достаточно пацифистское у него получилось сообщение. А в конце добавил: только, пожалуйста, никому не рассказывайте, о чем мы сейчас с вами говорили. Мне показалось это очень симптоматичным. Казалось бы, что же может быть логичнее: рассказать детям о том, что воевать – это плохо? Но при этом учитель добавил, что это у нас секрет. Педагог не чувствует себя в безопасности. Говорить об этом с детьми опасно.

– Расскажите про арт-группу "Родина". Когда она возникла? С какими целями?

– Она возникла три года назад. Это было 1 сентября. Педагогическая тема у нас одна из самых важных. Наш друг Леонид Цой, художник и гештальт-терапевт, позвал нас с художником и философом Максимом Евстроповым выступить в баре. И мы там сделали такой перформанс – диктант на тему родины. Получилось очень весело. И мы подумали сделать что-то еще раз в этом духе. Потому что до этого момента у нас у всех был опыт активизма, опыт какой-то общественной деятельности. А здесь мы поняли, что можно говорить о социальных проблемах и том, что нас беспокоит, в такой достаточно наглядной и забавной, карнавальной форме. Затем мы делали перформансы в галереях, в барах, в библиотеках. А после крымских событий мы начали активно осваивать уличное пространство. Отчасти это и исследовательский проект. Когда мы работаем с этим, мы задаемся вопросами: что происходит, как это на нас влияет, как работает власть, что ей можно противопоставить?

– Вернемся к теме увы-настроений. Мне кажется, одно из наиболее ярких проявлений этих настроений в обществе – это рассуждения о том, что пора куда-то, что называется, валить. И действительно, очень многие люди предпринимают конкретные шаги в этом направлении. А у вас возникали когда-нибудь мысли об эмиграции?

– Мне интересны другие страны. Я не вижу проблемы в том, чтобы куда-то эмигрировать. Но в этих разговорах внутри России, мне кажется, речь идет не о поездке куда-то, а о поездке откуда-то. Это совершенно другой тип поездки. Когда ты говоришь, что пора валить или пора сматываться, это уже не интерес к другой культуре, а это что-то вроде страха за жизнь. Это немножко другая эмиграция. Об этом я, конечно, иногда думаю. Потому что, когда читаешь об арестах активистов или о каких-то других неправовых решениях, конечно, страшно. Но, с другой стороны, мне тут хорошо, мне тут интересно. Я не понимаю, почему я должна уезжать, если мне тут нравится. Я думаю, что каждый принимает свое решение. Кто хочет эмигрировать, пусть это делает. Но мне не нравится, что это превращается в какое-то бегство. Это, мне кажется, очень плохо.

– Все чаще говорим мы о приближении к дну. На ваш взгляд, это то дно, на котором мы все останемся, или то дно, от которого можно будет оттолкнуться?

– Не знаю. Есть роман Владимира Сорокина "Теллурия". Он там описывает будущее России как развал на 80 субъектов, каждый из которых стал отдельной страной. Там есть страна для сталинистов, например. Им там хорошо. Есть Рязанская монархия, там живут монархисты и они довольны своей жизнью. И этот роман вроде как антиутопия, но читается как утопия. Читаешь и думаешь: а действительно неплохой сценарий. Я думаю, что Россия однозначно обречена на очень серьезные изменения. Какие это будут изменения, не знаю. Может быть, развал или отделение каких-то субъектов, может быть, федерализация, может быть, закрытие границ с какой-то внутренней мутацией. Мне кажется, глупо гадать о том, что будет. Надо, конечно, больше заниматься собой, тем, что ты можешь, тем, в чем ты видишь результат. Но, честно говоря, на хороший результат для России я не рассчитываю. Я все-таки увы-патриотка.