Архивный проект "Радио Свобода на этой неделе 20 лет назад". Самое интересное и значительное из архива Радио Свобода двадцатилетней давности. Незавершенная история. Еще живые надежды. Могла ли Россия пойти другим путем?

Представление альманаха новой литературы "Портфель". Участники: Александр Сумеркин - редактор сборника, Александр Пушкин - поэт. Автор и ведущий Александр Генис. Впервые в эфире 24 апреля 1997.

Александр Генис: Сегодня, как это часто случается в этих передачах, в нашей нью-йоркской студии состоится радиопрезентация альманаха новой литературы "Портфель", недавно выпущенного в свет знаменитым американским издательством "Ардис". У нас в студии - редактор-составитель этого сборника Александр Сумеркин, которого я попросил представить слушателям свое детище.

Александр Сумеркин: Сборник "Портфель" возник в значительной мере из случайного стечения обстоятельств. У меня в руках оказалось довольно значительное количество интересных текстов, исторически предназначавшихся для "Нового журнала", но из-за сложностей с попечителями тексты новой литературы оказались неподходящими для публикации. Поэтому материал, который касается текущей литературы, был мною собран в этот сборник. Текущую литературу я понимаю в широком смысле, и одна из моих идей заключалась в том, чтобы не делать специальной разницы между эмигрантской и метропольной литературой. Поэтому хотя, конечно, здесь преобладают авторы-эмигранты, начиная с Нины Берберовой и Иосифа Бродского, но здесь есть и вкрапления отечественной литературы.

Я думаю, что это какой-то маленький скол того, что сейчас происходит в литературе - здесь нет крайностей, нет авангарда и нет эксперимента. В общем, это нечто, что, по моему ощущению, в какой-то мере передает одну из граней современной литературы в рамках, если угодно, центрального направления.

Александр Генис: Что бы вы считали главным в этом сборнике? Какие материалы вы бы выделили?

Александр Сумеркин: Я бы выделил, прежде всего, письма Иосифа Бродского к Виктору Петровичу Голышеву. Дело в том, что публикация эта возникала из нашей беседы с Иосифом Александровичем очень давно, но мне хотелось собрать его стихи на случай. Мне они очень нравились. Те немногие, которые я знал. Он сказал, что это хорошая идея, но главное, что где-то у Голышева есть его три письма, которые надо найти, потому что их нет даже у него. Мы начали розыск, я тоже начал розыск, в Москву звонил знакомым. В общем, Голышев благородно прислал экземпляры, Иосиф их подчистил, даже сделал замечательные примечания. И я думаю, что это, может быть, самая интересная публикация еще и потому, что когда его уже нет, сейчас публикации новых материалов будут некоторое время заторможены, потому что по завещанию он просил не публиковать не опубликованные, не авторизованные им тексты, по крайней мере какое-то время. И стихи на случай - это та сложная материя, которая может еще долго оставаться вне внимания. Поэтому в каком-то смысле и мне повезло, и читателям, что эти замечательные письма оказались опубликованными.

Александр Генис: Мне кажется, что это сенсационный материал. Я с огромным интересом прочитал эти материалы, и я думаю, что не так просто они доберутся до слушателя, вы, конечно, правы. Дело в том, что вы не сказали об одной особенности этих писем - они написаны в таком фривольном, фамильярном стиле, с употреблением нецензурной лексики, и они приоткрывают кухню поэта. Мне кажется, что по этим письмам мы можем судить о черновых замыслах Бродского в самом широком смысле этого слова. Это записная книжка поэта. Мне кажется, имеет смысл представить слушателям несколько отрывков из этих произведений, чтобы дать представление об этом незнакомом Бродском, Бродском фамильярных посланий.

Александр Сумеркин: Отрывок из первого письма. Ялта 1971 год.

….

я, кажется, готов простить
за то, что радости синоним,
сияет солнце без конца,
чертами своего лица
напоминая Веру Слоним;
за то, что море — канонир
упорный — крошит симпатичный,
возможно, не вполне античный,
но средиземноморский мир.
За то, что зелень в синеву
здесь так же переходит точно,
как в наши сновиденья то, что
происходило наяву.
И я судьбу благодарю
за всё, что, потревожив недра
свои, мне выделила щедро
и вопреки календарю.
Должно быть, одаряя, Бог
на наши не взирает лица.
Как жаль, старик, что поделиться
всем этим я с тобой не смог.

Александр Генис: Мне кажется, я обнаружил источник вдохновения Бродского, когда он писал эти письма. Дело в том, что в конце 60-х - начале 70-х годов Бродский страстно увлекался Оденом, и не просто Оденом, а именно одной поэмой Одена - "Письмо лорду Байрону". Я наткнулся в беседах Соломона Волкова с Бродским на такую цитату, позвольте мне ее привести.

"К концу моего существования в Советском Союзе, я Одена знал для русского человека лучше всех. Особенно "Письмо лорду Байрону", над которым я изрядно потрудился, переводя его. Оно для меня стало противоядьем от всякого рода демагогии, когда меня доводили, я читал эти стихи Одена".

"Письмо лорду Байрону" - это поэма 1936 года, написана она молодым Оденом таким образом, что в ней как бы выдвигается такой иронический стилистический экспериментальный дух поэзии 30-х годов, которой был крайне близок Бродскому того периода. И написана эта длинная поэма (по-моему, она до сих пор не переведена на русский язык) таким образом, что неизбежно напоминает нам о Пушкине. Строфические эксперименты Одена и строфические эксперименты Бродского, мне кажется, здесь очень близки, и я думаю, что мы можем продолжить это сопоставление, если откроем другое опубликованное вами письмо Голышеву, а именно то, которое написано онегинской строфой.

Александр Сумеркин: Письмо 1977 года.

…
Жизнь убирает со стола
все то, что прежде подала.
Хотя - жить можно. Что херово
- курить подталкивает бес.
Не знаю, кто там Гончарова,
но сигарета - мой Дантес.
(Зима, тем более в пейзаже).
Она убьет меня. Но я же
ее и выкурю. Она
нам свыше, сказано, дана
- замена счастию: привычка,
строптивых вымыслов узда,
ночей доступная звезда,
безмысленных минут затычка.
Прах не нуждается в стене:
поставьте пепельницу мне!

Александр Генис: Этот ироничный гимн сигарете, конечно, живо напоминает нам Пушкина, и я думаю, что точно так же как Оден пародировал и подражал Байрону, так же Бродский подражает здесь Пушкину – и у того, и у другого совершенно очевидные источники. Вот такая перекличка четырех поэтов, такой квадрат, параллелепипед, ромб, странная такая геометрическая фигура в поэзии делает эту публикацию уникальной.

Еще одна черта этих стихов, которые необычайно привлекательны для любителей Бродского, это то, что здесь запечатлены первые его впечатления об Америке. Мне кажется, что имеет смысл прочитать еще один отрывок, описывающий первые американские впечатление Бродского.

Александр Сумеркин: Да, это 1974 год.

А Штаты — это хаос. Он
чужд, противоположен карте,
изученной на школьной парте.
Представь разъятый телефон,

раскромсанный будильник, мозг
все черепа, шурупы, буквы,
труху распотрошенной куклы,
над этим — здоровенный мост,

цветных карандашей графит,
и, нитками всю вещь опутав,
Америки с двух тысяч футов
получишь регулярный вид.

Александр Генис: Ну что, Саша, о Бродском мы поговорили и, конечно, понятно, что Бродский украсит любой альманах. Что вы скажете о других авторах?

Александр Сумеркин: Я очень хотел показать вместе с нашими классиками - Берберова, Бродский, в какой-то мере Сапгир уже классик, наш Юрий Данилович Кашкаров, которого я очень люблю сам и считаю, что время его еще придет, я старюсь, чтобы его имя оставалось у людей в памяти - ребят помоложе, например, Марина Георгадзе, Ирина Машинская и еще очень мною любимый поэт Александр Александрович Пушкин, с которым мне, к счастью, пришлось познакомиться вовремя, потому что, я думаю, без его "Сонета веноков" этот сборник был бы намного беднее.

Александр Генис: Сегодня у нас в студии в гостях нью-йоркский поэт Александр Пушкин, которого мы попросим почитать несколько стихотворений из этого альманаха. Александр, ваша подборка называется "Сонет веноков". Как я понимаю, это переиначенное "венок сонетов". Объясните ваш замысел, пожалуйста.

Александр Пушкин: Замысла нет никакого. Во-первых, это было сделано очень быстро, за несколько часов, и поэтому я никак не хотел придавать этому какую-либо серьезность.

Александр Генис: Ну что ж, мы тоже запасемся ироническим отношением и будем вас слушать.

Александр Пушкин: Сонет №1.

Наш первый год подобен был измене:
Себе, другим, привычкам и словам;
Дотоле не встававший на колени,
Я их протер, в угоду только Вам.

И даже спьяну не тонувший в Лене,
Я в Вас погряз, в пучину, как в бальзам,
Навстречу сну в венерианской пене,
На волю прихотливейшим волнам.

Измена прошлому – обычная измена.
Как ни крути, планида – что полено.
Судьба окрутит скрюченным перстом.

И все вернется на свои началы.
Ну, а пока – измены да скандалы…
Наш год второй – то Э-дем, то Со-дом.

И теперь - №15.

Наш первый год подобен был измене.
Наш год второй – то Э-дем, то Со-дом,
На третий год под горестные пени
Четвертый год явился в новый дом.

Нам пятый год вкруг глаз наставил тени,
Шестой восшествовал стахановским трудом,
Седьмой случился в день такой осенний.
Восьмой… А впрочем, про восьмой потом.

Девятый вал невиданных волнений,
Десятикратно внятных упоений –
Прекрасный и губительный гонец.

Из дюжины измен и мордобоев,
И смен – от полушарий до обоев, –
Всяк, сказочке – пленительный венец.

Александр Генис: Александр, я, конечно, не могу избежать вопроса, который, уверен, задает каждый слушатель: как писать стихи человеку, которого зовут Александр Пушкин?

Александр Пушкин: Меня, естественно, обвиняют в этом всю жизнь, с тех пор, как узнали, что я пишу.

Я привык к этой фамилии, у меня с ней связно много ассоциаций чисто личных, почему я должен менять ее только потому, что я как-то связан с Пушкиным?

Александр Генис: А вы - родственник Пушкина?

Александр Пушкин: Да, шесть поколений.

Александр Генис: А вы когда-нибудь думали о том, что бы сказал ваш предок, если бы прочитал ваши стихи?

Александр Пушкин: Посмеялся бы, надеюсь.

Александр Генис: А теперь вернемся опять к альманаху и к его составителю и редактору Александру Сумеркину. Саша, мы все время говорим о стихах, и это не случайность. Стихи, как мне показалось, в альманахе намного лучше прозы, и боюсь, что это отражает не только вашу работу над альманахом, но вообще ситуацию в современной литературе, где с прозой плохо. Как вы оцениваете прозу "Портфеля", что вы скажете о ней?

Александр Сумеркин: Я должен прежде всего согласиться с высказанным вами только что мнением - с прозой, конечно, ситуация труднее. Особенно если говорить о прозе такого традиционного направления, если не говорить об авангарде, о каких-то экспериментах, которые все-таки являются отдельной территорией. Поэтому я вообще старался вбирать то, что представляет, с моей точки зрения, интерес. Но, опять же, рассказы Берберовой 1928-30-х годов трогательны как документ эпохи, это не обязательно самое важное из того, что от нее осталось. Скажем, рассказ Сапгира - это тоже, скорее, шутка, причуда гения, это не главное его занятие. Я думаю, что, может быть, это вызовет нарекания сейчас в России, но я думаю, что рассказы Лимонова здесь самые сильные, потому что он очень хороший рассказчик и, честно говоря, если бы он занимался писанием рассказов, а не другими видами деятельности, было бы гораздо больше пользы нам всем. И, кроме того, тут еще два сравнительно молодых прозаика - Марина Георгадзе и Константин Плешаков, которых я очень ценю. Я не думаю, что они уже сказали свои какие-то окончательные слова, но думаю, что за их творчеством стоит следить. Марина Георгадзе сейчас живет в Нью-Йорке, Константин Плешаков - в Москве. Это была одна из моих идей - по возможности представить кого-то из интересных людей, которые просто мне стали известны, из тех, кто остается в России.

Александр Генис: Мне показался самым интересным прозаическим материалом номера текст Толстой "Русские". Я специально сказал "текст", потому что я давно уже не знаю, к какому жанру отнести подобные сочинения, но их становится все больше, и они привлекают все большее внимание читателей. И я понимаю почему. Потому что в наше время художественный вымысел, облеченный в традиционную прозу, становится все менее и менее читаемым, все сложнее и сложнее с этим жить. Толстая, которая довольно давно не писала рассказы и не публиковала их, выступает в последнее время в жанре эссе. Не могу сказать, что публицистка, статьи Толстой вызывают у меня однозначное одобрение, отнюдь, в том числе и этот текст, хотя задуман он крайне интересно. Это сочинение написано по заказу английской газеты "Гардиан", которая обратилась к известным представителям разных национальных культур с просьбой вкратце их охарактеризовать. То, что Толстая пишет про русских, не знаю, правда ли это, и не уверен, что подобный критерий вообще годится для оценки этого сочинения, как и любого сочинения вообще, требующего такого обобщенного ответа на такой безумно широкий вопрос. Но вот что я бы хотел заметить.

Лучшее у Толстой это то, что написано на полях, не столь ее умозаключения и абстрактные рассуждения, сколь мелкие и занятные детали, которые создают такое ощущение сказки. И вот эти сказочные персонажи, которые появляются на полях Толстой, кажутся мне очень симпатичными. Я приведу маленький пример. "Россия - это большой сумасшедший дом, где на двери висит большой амбарный замок, зато стены нет". Я не уверен, что это так уж правильно про Россию, потому что стена-то все-таки есть, но дело в том, что если мы уберем слово "Россия" и оставим просто сумасшедший дом с дверью и без стены,этот образ сам по себе годится для мультфильма, это что-то такое из сказок Андерсена. Или другой пример. Она пишет про русских. "Но боже упаси подходить к ним, вооружившись ясным светом логики и разума, это все равно что есть желе вязальной спицей". Я не знаю, что насчет логики и разума, но насчет желе, которое едят вязальной спицей, я могу представить себе, что этот образ существует сам по себе, и он становится намного ярче ее умозаключений. А вот целый абзац, который я хочу привести, потому что тут нарисована картинка, способная жить самостоятельно и вполне радовать читателя своей изобретательностью.

"Порой русский человек напоминает мне пьяного, спящего в кинотеатре: в отравленные уши сквозь глухой и мерный звук биения собственной крови просачиваются звуки иной, совершающейся вовне жизни: кричат, целуются, стреляют, вот какая-то погоня, а вот шум моря или скрип двери, а вот строят города, спорят, вот музыка... Тени теней проходят, колеблясь, под набрякшими, тяжелыми веками черные по красному; это кони, а кажется, что пожар, это деревья, а мерещится, будто войско; дико вскрикнув, вскакивает и озирается пьяница, буйство, страх и смутные желания проносятся, нерасчлененные, в его мозгу; он с размаху ударяет соседа, крушит стулья, прет куда-то по проходу, плохо понимая, где он и что происходит, и сваливается тяжелой кучей где попало, как попало, придавив не успевших увернуться, и вновь засыпает, страшный, непонятный, со свистом дышащий, бессмысленный, не злой, но смертельный".

Александр Генис: Саша, предо мной два альманаха: "Портфель", о котором мы сегодня столько говорили, и альманах "Руссика-81". Вы были редактором-составителем обоих изданий. Что объединяет эти издания, вышедшие с перерывом в 15 лет?

Александр Сумеркин: Я думаю, что вынужден буду признать, что в какой-то мере мой вкус, но в какой-то мере и наше нью-йоркское нахождение. В 1981 году, конечно, смысл этого альманаха был значительно больше, это было время, когда в Москве не могли выходить такие альманахи, и тогда это была попытка сделать еще одно заявление, как любят говорить англичане, то есть собрать ценных авторов, которые оказались за границей, и показать, что литература наша представляет очень большую территорию, очень важную, ценную и многообразную. Через 15 лет, конечно, этот политический смысл был утрачен, но, как мне кажется, сама идея иногда собрать какую-то, с точки зрения составителя, представительную компанию литературную дает какую-то картину, даже если она всего лишь скол от общей картины.

Александр Генис: Вы пишете в предисловии к "Руссике-81"… Я прекрасно помню этот альманах, ведь мы с вами - ветераны эмигрантской жизни, альманах, который собрал действительно ряд блестящих имен: Аксенов, Войнович, Лосев, Бродский. Тут было, конечно, что почитать. Но я хочу почитать отрывок из предисловия вашего к этому сборнику. Вы пишете: "Литературный сборник "Руссика-81" ни в какой мере не претендует на то, чтобы представлять все богатство и разнообразие свободной русской литературы. Для этого потребовалось бы издание масштаба Британской энциклопедии". Я хочу сказать, что такое издание, в общем-то, уже вышло - вся эмигрантская литература распечатана на родине, и случилось именно то, к чему стремилась вся эмигрантская литература всегда, а именно - вернуться в одно русло, слиться, соединиться и исчезнуть. В сущности, эмигрантская литература прекратила жить, потому что все мы теперь печатаемся в России, там – читатель, там русская литература вернулась на свою родину, вполне естественно. Однако вы издаете альманах в Америке. Что вы имеете в виду?

Александр Сумеркин: Я думаю, что, во-первых, нам придется ввести термин, который давно имеет хождение на Западе, это экспатрианты, а не эмигранты. Получилось так, что очень большое количество русских писателей, поэтов живут за границей, живут прочно и, судя по всему, могут еще прожить всю свою жизнь, наезжая домой, навещая Россию, там, может быть, оставаясь подолгу, но все-таки уже не являясь российскими жителями. Поэтому это проблема другого взгляда. Я думаю, что вы очень хорошо знаете это. Когда вы встречаетесь со своими ровесниками и коллегами в Москве и Петербурге, вы наверняка в какой-то момент сталкиваетесь с тем, что опыт, который был у нас, и опыт, который был у них, он в какой-то степени несовместимый, невозможно все это передать. Вы, когда пишете, стараетесь это передать, они, когда пишут, передают свой опыт. Но я думаю, что очень важно в каком-то смысле предоставить трибуны для выражения и того и другого опыта, потому что все это теперь уже русский опыт, это все опыт русской литературы.

Александр Генис: Спасибо вам, Александр Пушкин, спасибо вам, Александр Сумеркин. Мы сегодня представили альманах "Портфель", литературный сборник. Я надеюсь, это не последнее начинание подобного рода и русская литературная жизнь в Америке будет продолжаться достаточно бурно, так, как она продолжалась на протяжении многих десятилетий.