Наталья Фонарщик – травматолог по образованию. Сразу после окончания медицинского вуза она попала на работу в больницу при одной из российских исправительных колоний. Проработав полгода за колючей проволокой, она уволилась по собственному желанию и больше никогда не возвращалась к медицинской практике. Лишь спустя 10 лет Наталья смогла написать о своем опыте работы в тюремной клинике, о мире, отделенном от обыденного лишь парой метров бетонной стены, но в котором действуют совсем иные законы. "Это система, в которой каждый должен быть готов умереть", – говорит Наталья.

Повтор материала от 15 октября 2017 года.

О своей документальной повести "За стеной", похожей на булгаковские "Записки юного врача" в декорациях постсоветской пенитенциарной системы, и о суровых буднях тюремной больницы Наталья Фонарщик рассказала в интервью Радио Свобода.

– Почему после окончания медицинского института вы пошли работать в такое непростое учреждение – больницу при колонии общего режима?

– Когда я закончила ординатуру, ставок в гражданских больницах в моем родном городе для меня не было. Больницы вообще старались брать юношей-травматологов. Может быть, они мне только говорили, что ставок нет… Сейчас довольно много девушек-травматологов, это обычная практика, но я была, видимо, в первой волне. Так или иначе, устроиться в обычную больницу не получалось, но работать где-то надо было. Сначала я устроилась в медицинскую фирму, торговала чем-то, и это было мучительно. Я оттуда ушла, конечно, и опять стала искать, что же мне делать. И тут позвонила знакомая доктор со словами: "А не хочешь ли ты поработать у нас в больнице?" Я ответила: "Конечно же, хочу!" Она меня предупредила: "У нас непростая больница… Но ты приходи, я тебе все расскажу. Паспорт возьми". Вот так и засосало меня туда.

– Когда вы пришли, вы уже понимали, куда вас зовут?

– Еще не совсем. Уже во время первого визита меня провели в зону, сказали: "Ничему не удивляйся". Мы прошли в больницу, мне попутно что-то рассказывали, показывали, говорили: "Только не пугайся, у нас все мирно, все хорошо…" И я решила, что это будет очень странный, неожиданный и интересный опыт. Кроме того, мои друзья-травматологи говорили, что лучше пойти туда, потому что "где же ты еще приобретешь такие навыки, ведь тебе в обычной больнице толком не дадут ничего делать, придется долго ходить под чьим-то началом, а здесь сразу скальпель в руки и вперед". Это было очень заманчиво, навыков хотелось…

– А почему такая разница между обычной больницей и тюремной? Почему больше позволяется?

– Работать некому.

– У вас были какие-то опасения при устройстве на такую работу?

– Страх, конечно, был. Но я старалась себя утешать тем, что другие сотрудники здесь давно уже – и ничего, улыбаются, все открытые, хорошие люди. Я подумала, что, наверное, можно так работать, раз они справляются.

– И как долго эта иллюзия сохранялась?

– Ну, я не могу сказать, что она вообще хоть сколько-нибудь сохранялась. Потому что первое ночное дежурство расставило все точки над i. Там реально опасно. Да, можно годами ходить по тросу над пропастью и не срываться туда, но это не от здоровой жизни происходит. Люди не должны работать, мне кажется, в условиях постоянного стресса. И может быть, даже дело не в том, что много дежурств, хотя это очень важно, конечно, и очень выматывает, а в том, что просто сил не остается на то, чтобы жить. Ты все время посвящаешь работе, причем работе довольно опасной, на которой ты должен быть все время собранным, создавать имидж человека, который ничего не боится, во всем уверен. Потому что иначе просто уважать не будут. И когда это каждый день без передышки, это выматывает очень сильно.

– В вашей повести уровень ненормальности нарастает постепенно. Это художественный прием или так все и было?

– Это раскрывалось постепенно, потому что мне нужно было время, чтобы понять, что я не смогу там работать долго, тем более всю жизнь. Сначала я питала иллюзию, что справлюсь, что я изменю что-то у себя в голове, но в итоге поняла, что не сумею.

– А не было наивного желания что-то изменить в этой системе?

– Нет, потому что сразу становится понятно, что там ничего не меняется десятилетиями и еще долго не изменится.

– Одна из первых описанных в повести "ненормальностей" – это отсутствие элементарных медикаментов.

– Зеленка, бинты были. Остальное – очень опционально. Например, если мне нужны были спицы для аппарата внешней фиксации, я заказывала их тут же, на зоне. Конечно, их делали не из медицинской стали, не из специальных материалов, а из подручных средств. Но поскольку больше ничего не было, мы пользовались этим.

– Меня еще поразила история о том, как вы назначали вместо лекарств сигареты...

– Было дело, да. Когда под рукой не было ничего, чтобы остановить кровотечение из мелких сосудов, хирургические методы уже не работали, ни гомеостатических губок, ни препаратов не было, я спросила пациента, курит ли он. Он был очень напуган моим вопросом, похоже, это было его единственное удовольствие на зоне, и он боялся, что я запрещу ему курить. Но я посоветовала ему курить побольше, чтобы сосуды сузились и кровотечение остановилось.

– Почему вы пишете в аннотации к своему произведению, что зона и тюремная больница – это то место, в котором каждый должен быть готов к смерти?

– Ну, если ты зэк, умереть очень легко. Ты просто попадаешь между молотом и наковальней в какой-то неприятный жизненный момент, и тебя смалывает в порошок. Если ты сотрудник, то ты можешь сделать просто что-то, что не согласуется с тюремными правилами, и есть риск, что будет совершено нападение. Причем это все спишут на несчастный случай, самоубийство или еще что-то. Если ты охранник, опять же есть риск конфликта – с зэками, с другими охранниками. Потому что эта система очень заточена на то, чтобы всегда оставаться стабильной, чтобы поддерживался этот баланс. При этом система, на самом деле, не очень устойчивая. Любой неправильно оформленный документ может вызвать вопросы правозащитников. Правозащитники начнут копать – у кого-то возникнут неприятности. Поэтому система пытается залатать бреши сразу, чтобы не было таких моментов. И поэтому существует очень много тюремных неписаных законов, внутренних правил.

– Как система себя залатывает? Сотрудники прикрывают друг друга?

– Ну, я однажды столкнулась с ситуацией, когда меня вынудили указать причиной смерти неверный диагноз. По сути, человек погиб из-за халатности терапевтов, но это пришлось скрыть. Написали причиной смерти болезнь Бехтерева. Я потом консультировалась со знакомыми судмедэкспертами и спрашивала, умирают ли от этой болезни. Мне сказали, что как непосредственную причину смерти ее указывать ни в коем случае нельзя, это неправильно. Болезнь Бехтерева – такое заболевание, когда страдают кости, суставы, позвоночник. Это примерно как написать, что он умер от сколиоза. Но это абсурд, от сколиоза не умирают. Можно умереть от осложнений – это и произошло на деле. Но пришлось написать так, чтобы не возникло вопросов, почему больной не получал лечения.

– Что вы можете сказать о пациентах, которые попадали вам в руки? Это были действительно какие-то страшные уголовники?

– Разговаривать с пациентами об их жизни не рекомендовалось. По-моему, даже было запрещено правилами внутреннего распорядка. И я как-то не особо вдавалась в подробности: как вы дошли до жизни такой, да как же вы взяли и совершили преступление? Но когда я смотрела на пациентов, я видела, во-первых, что это обычные люди, такие же, как мы. Во-вторых, что они несколько испуганы. Они попали в тюремную больницу – незнакомую для себя среду, потому что на зоне они все знают, а больница – это как бы государство в государстве, и они не знали, чего от меня ждать, очень настороженно на меня смотрели всегда. А я не знала, чего ждать от них. Два санитара всегда стояли рядом, но напряжение все равно ощущалось.

– А санитары тоже были зэками?

– Санитары – это такие зэки, которые очень хотят выйти поскорее из тюрьмы по условно-досрочному и имеют на это все шансы, поэтому они делают все, чтобы быть паиньками, хорошими, быть "на светлой стороне". Мне в первый же день отрекомендовали: "Если тебе что-то нужно, можешь им говорить". И они тут же все выполняли, что я говорила.

– Но предостерегли, что им особо не стоит доверять.

– Ну, конечно. В конце концов, у меня в рассказе описан случай, когда пациент был найден мертвым, написали, что это было самоубийство, – неправду написали. А кроме санитаров устроить такое было некому.

– Это было подстроено специально, чтобы вам напакостить?

– Ну, меня предупреждали, что в первые дежурства пациенты будут умирать. Это странно с точки зрения статистики, потому что, если брать все дежурства в массе, пациенты редко умирают. Но когда они начинают просто пачками умирать каждое дежурство, это ненормальная ситуация. Значит, кто-то им "помогает". И мне говорили, что каждый раз, когда новый человек приходит в больницу, у него на дежурствах начинают умирать больные.

– Это какая-то тюремная игра?

– Мне кажется, да. Это такой сорт тюремной игры, когда люди пытаются понять, кто перед ними, как он будет реагировать, будет ли он покрывать своих коллег, санитаров или пойдет на конфликт и здесь работать больше не будет. Потому что в ситуации конфликта ты там не сможешь находиться, ты уйдешь.

– То есть какой-то прагматичной, рациональной цели у этого не было?

– Скорее всего, не было. Это вроде тюремного развлекательного обычая. Жуткий обычай, конечно...

– Когда вы говорите о том, что находиться там небезопасно, вы имеете в виду непосредственную опасность для жизни и здоровья или психологическую безопасность?

– В первую очередь психологическую, конечно. Возможно, та угроза для жизни, которая мне примерещилась однажды, была иллюзорной. Но абсолютно точно была угроза просто рассыпаться как личность. Я могла стать каким-то совершенно другим человеком. Уже после ухода из тюрьмы мне потребовалось несколько лет на то, чтобы просто перестать смотреть на людей как на заключенных, перестать видеть по лицам, кто сидел, у кого напряжение в глазах, кто собранный, как перед прыжком. Сейчас я уже не могу это так ясно видеть. И жить стало значительно проще.

– А из-за чего возникли опасения за собственную жизнь?

– В реанимации у нас лежал больной, он был недавно прооперирован и явно шел на поправку. На дежурстве я его вечером осмотрела, он мне улыбнулся даже, хотя зэки никогда не улыбаются. Он читал книжку – это был первый и единственный раз, когда я видала, что зэк читает книжку. Он сказал, что у него ничего не болит. Поблагодарил меня: "Спасибо, доктор! Мне уже лучше..." Я спокойно пошла в ординаторскую и легла спать. А среди ночи меня будят и говорят: "Самоубийство". Я вхожу в реанимацию, а он там висит – на жалюзи повесился. И инсценировано так, будто он сначала пытался вскрыть себе вены, но у него не получилось. Но это было явно не самоубийство, я об этом следователю говорила, потому что пациент был левшой, а у него оказалась порезана левая рука. К тому же у него были неврологические проблемы, он бы просто не смог завязать узел сверху, над головой, потому что не мог поднять руки выше уровня плеч. Я об этом тоже сообщила следователю. Но следователь с лучезарной улыбкой ответил: "Было это преступление или нет – это не ваше дело, а наше. И лучше об этом ни с кем не говорите, потому что стены здесь ушастые, и если кто-то хочет, чтобы это было инсценировано как самоубийство, значит, он желает, чтобы мы в это поверили. И этот кто-то достаточно могущественный, видимо, на зоне, раз его приказы выполняют". И не прекращая улыбаться, сказал, что, если я не буду молчать, в один прекрасный утренний день обнаружат меня после дежурства висящей на раме, и скажут: "Девочка не справилась, тяжелая работа была". И что-то мне стало жутко после этого, так себе перспектива! Причем у нас была тревожная кнопка, но по ночам она не работала, потому что заключенные просто перекрывали провод. То есть позвать на помощь ночью, если бы что-то случилось, я бы никого не смогла.

– А сотрудники, получается, знают о том, что заключенные перекрывают провод?

– Сотрудники просто ничего не могут с этим сделать. Все равно все хозяйственные работы делают заключенные, и если ты их попросишь переделать провод, они просто переложат его на другое место и будут знать, где он лежит. Это нетрудно.

– В какой момент стало понятно, что вы не можете там больше находиться?

– Спустя три месяца постоянных ночных дежурств я посмотрела на календарь, и у меня возникла галлюцинация: я видела числа в календаре, они никак не были отмечены, но даты, когда у меня были дежурства, я видела красными и пульсирующими. Я поняла, что с головой у меня уже непорядок. Что надо иногда спать.

– А что стало последней каплей?

– Случай, который продемонстрировал, насколько мои гуманистические идеалы не соответствуют здешним стенам. Я видела людей, которые страдают, которым явно нужна помощь, которых бьет охрана… Но ничего не могла с этим сделать, ни как врач, ни как человек. Я могла просто наблюдать. В рассказе у меня описана история про двух людей, которые, возможно, были геями. Они проводили свою последнюю ночь в больнице, перед этапом в другую колонию, их жестоко избили, и они лежали в изоляторе, пристегнутые к металлическим койкам ремнями. Охрана открыла дверь и сидела рядом с дверью до утра. Я не знаю, почему они не закрыли дверь просто. Эти люди были пристегнуты, заперты, никуда сбежать не могли. Но нет, надо же было поиздеваться, понаблюдать. Я очень надеялась, что их переведут в другую колонию, и там им полегче будет жить. Но мне сразу сказали, что эти зэки не доедут до другой колонии, их застрелят при попытке к бегству. И им даже не нужно пытаться бежать, чтобы быть застреленными. Я не до конца в это поверила, подумала: да нет, как же так, доедут же, люди же вокруг... Но потом я попросила начальника больницы выяснить их судьбу. Они не доехали. Где-то на затерянной таежной станции их застрелили.

– Получается, что сотрудники пенитенциарной системы исполняли какой-то заказ заключенных-авторитетов?

– Эта система работает сообща. Если что-то нарушает стабильность, все кидаются залатывать эти дырки, и охрана будет прикрывать заключенных, и заключенные будут прикрывать охрану. Просто они решили, что эти двое должны быть убиты. Я знала, что они будут убиты, и ничего не могла сделать. В общем, тяжело...

– А были во всем этом какие-то светлые моменты?

– Да, это, конечно, были мои коллеги. Каждого из них я вспоминаю с большим теплом. Несмотря на то что они работали в таких условиях, им удавалось сохранить чувство юмора, взаимовыручку, они всегда друг другу помогали и ко мне очень сочувственно относились, старались как-то сгладить тяжелые моменты, всегда помогали мне.

– А для заключенных было что-то светлое? Меня, например, очень впечатлила история про то, что посреди всего этого безумия находился зоопарк.

– Да, это была отдушина, видимо, для заключенных. Не думаю, что это было как-то регламентировано правилами, потому что не в каждой зоне, как я потом узнала, есть зоопарк или живой уголок. Просто в какой-то момент у них на зоне завелось одно животное, им стало здорово, и охрана приходила любоваться, потом завелось другое животное... И вот они уже половину здания под зоопарк выделили.

– У вас там даже крокодил был.

– Точно. Он был заключенным, поскольку совершил правонарушение, правда, вынужденное. Он сначала жил в небольшом террариуме в ресторане, у какого-то бандюгана. И в минуту торжества на какой-то вечеринке он решил показать окружающим, какой он крутой, и затушил о голову крокодила окурок. Крокодил щелкнул зубами и отгрыз ему палец моментально. И бандюган отдал крокодила на зону, на пожизненное заключение. Это было лучшее, что он мог сделать для своего питомца. На зоне его очень любили, он вырос очень большой, и я думаю, до сих пор растет.

– А люди, которые ухаживали за этими животными, тоже из числа зэков были?

– Да, конечно. Мне кажется, что звери очень способствуют социальной адаптации на зоне, и каждому человеку нужен друг, в конце концов. И если у тебя нет друзей среди людей, то им может стать кролик, крокодил... Однажды я предлагала одному заключенному больничный отпуск после сердечного приступа, отдохнуть в казарме, пока другие работают, попить лекарств и прийти в себя. Он отказался, потому что не был уверен, что кроме него кто-то сможет хорошо ухаживать за лошадью. Видимо, он очень любил эту лошадь.

– Почему вы именно сейчас, спустя 10 лет, решились осмыслить свой опыт работы в тюрьме в рамках литературы?

– Я делала несколько попыток, еще раньше, но у меня ничего не получалось. Я уже забросила эту идею и даже перестала к ней возвращаться в мыслях, но тут стала учить английский, и мой преподаватель говорит: "А не напишешь ли ты мне какой-нибудь текстик? Я почитаю, ошибки поправлю". Я написала один, другой, ему понравилось, он говорит: "О, здорово! Так ты продолжай!" Ну, американцы вообще очень любят мотивировать и очень хорошо это делают, у них, видимо, в менталитете это. И я так вдохновилась и решила: а почему бы мне не попробовать? В конце концов, на другом языке немножко что-то меняется в мышлении, в подходе, чуть больше абстрагируешься. Я попробовала это сделать на английском – и у меня пошло. В итоге написала это все на английском. А уже потом подготовила и русскую версию.

– Это носило для вас терапевтический эффект?

– Да, причем очень мощный. Как будто отпустило прямо! И сейчас мне гораздо легче об этом говорить.

– Можно ли сказать, что та система, с которой вам пришлось столкнуться, – это такая модель российской государственной системы?

– Безусловно, какие-то связи есть. Например, некоторые формулы явно тюремного мышления каким-то очень незаметным образом перекочевали в сознание обычных граждан России. Такие как: я не буду вмешиваться, пройду мимо, моя хата с краю, только не перемены, пусть все будет стабильно... И даже если эта стабильность потихоньку катится под гору, пока меня никто не трогает, я посижу здесь еще немножечко.