Особая страница в истории Холокоста – уничтожение во время немецкой оккупации более чем 200 000 евреев на территории Литвы, в результате чего перестал существовать такой феномен культуры, как литовский Иерусалим (так до войны называли Вильно, или Вильнюс). О вильнюсском гетто есть несколько ярких свидетельств. Наверное, самые известные – книга Марии Рольникайте "Я должна рассказать" и воспоминания библиотекаря гетто Германа Крука, на основе которых Иехошуа Соболь написал пьесу "Гетто". Опубликованная в 2000 году книга ведшихся в гетто записок Григория Шура, которая впервые появляется в сети на портале Андрея Никитина-Перенского ImWerden, существенно дополняет ряд трагических человеческих документов Холокоста в Литве.

Записки Григория Шура подготовил к печати писатель, литературовед, историк культуры Владимир Порудоминский, признанный автор биографического жанра. Его книги выходили в сериях "Жизнь замечательных людей", "Жизнь в искусстве", "Писатели о писателях". Он писал о Пушкине, Гоголе, Владимире Дале, Льве Толстом, Тургеневе, Гаршине, Чехове, Пирогове, Брюллове, Николае Ге, Крамском и других выдающихся деятелях литературы, искусства, науки. С 1994 года Владимир Порудоминский живет в Кёльне.

Григорий Шур, погибший вместе с другими обитателями вильнюсского (виленского) гетто при его уничтожении нацистами, был дядей Владимира Порудоминского. Книга его чудом уцелевших записок, названная "Евреи в Вильно", вышла в 2000 году и переведена на шесть языков.

89-летний Владимир Порудоминский рассказывает:

Embed share

Владимир Порудоминский в программе "Культурный дневник"

by Радио Свобода

Embed share

Текст скопирван

The URL has been copied to your clipboard

---

No media source currently available

0:00 0:16:57 0:00

Скачать медиафайл

• 64 kbps | MP3

Pop-out player

– Григорий Шур был мужем сестры моего отца. Мой отец был из Вильно, и там жила до войны его большая семья. Григорий Шур был 1889 года рождения, а мой отец 1890-го. Они дружили. Потом мой отец уехал из Вильно изучать медицину в Германию, началась Первая мировая война, и отец доучивался последний курс в Казани. Он сделался довольно известным врачом. А потом Вильно стало заграницей, и до 1940 года мы с семьей отца не виделись. Сначала он довольно активно поддерживал переписку с родными – к нам приходили письма в необычных красивых конвертах. Это продолжалось до конца 30-х годов, но поток писем становился все меньше… Но вот наступает 1940 год, и Литву присоединяют к России. Снова возникает активная переписка. Отец стал собираться в Вильно. К этому времени была жива еще его мать, два брата, сестры. Отец решил взять с собой и меня. У нас были куплены билеты на 21 июня 1941 года, с тем чтобы приехать в Вильно 22 июня, потому что 22-го был выходной день, воскресенье, и было для всех удобнее встретиться. Но Литва, хотя и не была уже больше заграницей, но все же была за границей, и для поездки туда требовались пропуска, и мы пошли в милицию, чтобы их оформить. Там сидел такой угрюмый капитан, я даже его помню – я все же был тогда уже не ребенок, мне было 13 лет… И этот капитан сказал: "Нет, лимит исчерпан, поедете 26-го…" Мы в панике: ну как, у нас вот билет на 21-е. Он: "Где ваши билеты? На вокзале получите другие билеты". И он берет наши картонные квадратики, шлепает на них печать и … спасает нам жизнь, потому что 24-го в Вильно уже были немцы, и никому из наших родных уехать из города не удалось. Большая часть семьи была вскоре расстреляна в результате так называемой "провокации". А остальные попали в гетто и жили там до его ликвидации, т. е. немцы их не трогали до самого конца. Дело в том, что мой отец был из семьи меховщиков. У его отца было большое меховое производство, которое возглавлял позднее брат моего отца. Эта крупная фирма делала, в частности, одежду для европейской знати. И этот мой дядя, которого я никогда не видел, и у которого был сын – полный мой ровесник (он погиб вместе с этим дядей), учился ранее живописи в Париже и создал некий новый вид искусства: он делал ковры из меха. Это были ковры-картины, то есть с сюжетом, например, с охотничьим… В 1940 году дядя прислал нам фотографию ковра, на котором было что-то вроде кустодиевского большевика, стоящего с красным знаменем над городом.

В результате и при немцах те, кто работали у дяди, были признаны ценными специалистами, которые получили заказ на изготовление теплой одежды для немецкой армии. И мой дядя всю свою семью смог как-то втащить в это дело, выдавая им бумажки как специалистам. Туда попал и муж его сестры, Григорий Шур, будущий автор записок. До революции он был журналистом. Это был образованный человек, владевший языками, но свои записки он вел по-русски. До прихода немцев у него был небольшой магазин электротоваров. И вот он оказался в гетто. И вскоре начал вести свои записки. У него была идея написать книгу о гетто. Такой вывод я сделал, читая его рукописи, его записки, наброски. То, что он делал, было строжайше запрещено (за это могли расстрелять), и кроме того, надо было иметь на чем писать и чем писать. В этом деле ему стала помогать тогда замечательная литовская женщина Она Шимайте.

Она – Праведница мира. Шимайте была библиотекарем Вильнюсского университета. В годы нацистской оккупации она посещала гетто – якобы для того, чтобы забрать книги у еврейских студентов. Женщина проносила туда еду и письма, помогала прятать беглецов. В 1944 году Шимайте была арестована нацистами, ее подвергли пыткам, а затем отправили в концлагерь, расположенный на французской территории. После освобождения она осталась во Франции.

Так вот она приносила моему дяде в гетто необходимые принадлежности для работы, забирала его записки и прятала их под полом в университетской библиотеке. Это были разрозненные записки, но довольно подробные… Они велись во многих тетрадях. Может быть, ему приходилось прятать написанное и поэтому писать в разных тетрадях, в тех, которые в данный момент были под рукой. Так или иначе, весь это материал скапливался. Сам дядя мой не выжил, как и вся его семья, за исключением его дочери, которая спаслась. Ей подготовили побег, она бежала из гетто… Один старый поляк, приятель ее отца, спас ей жизнь: он ее у себя прятал не без больших сложностей и опасностей. Но кое-как они дотянули до освобождения города. И эта девочка, которой было лет 18, в 1944 году после освобождения Вильно приехала к нам в Москву и жила у нас до 1950 года, до замужества. Она вышла замуж за литовского еврея из Каунаса, который также много пережил. Они вместе уехали сначала в Польшу, а потом в Израиль. Она знала про записки отца, которые сохранила Она Шимайте. Она тоже дожила до конца войны и передала записки в созданный тогда сразу после войны еврейский музей в Вильнюсе, который вскоре же прикрыли; огромный массив документов, найденных на месте гетто, отправили на переработку на бумажную фабрику. Это были тонны бумаги. Какое-то время было неизвестно, попали ли в эти тонны записки моего дяди. Но когда эта моя двоюродная сестра возвратилась в Вильно в 50-е годы, она каким-то образом узнала, что записки уцелели и что они находятся в бумажном архиве музея революции. Она решила во что бы то ни стало их раздобыть. Она нашла знакомую женщину в этом музее, и та за какие-то деньги согласилась эти тетради перепечатать. И перепечатала их на папиросной бумаге в одном экземпляре. И сестра этот полуслепой экземпляр увезла с собой сначала в Польшу, а потом и в Израиль. Это стало возможным благодаря инициативе тогдашнего руководителя Польши Владислава Гомулки: бывшим польским подданным было разрешено вернуться в Польшу, и многие евреи тогда быстро через Польшу уехали в Израиль.

После того как сестра уехала в 1957 году, наши связи прервались до 1989 года, когда появилась возможность поехать в Израиль в гости. И мы с моей женой сразу же этим воспользовались. Вообще, хорошее это было время: страхов стало мало, а свободы побольше и надежд. Мы приехали в Израиль и прожили у сестры три месяца, и она дала мне прочитать эту копию записок. Впечатление было потрясающее. Тогда еще мало об этом говорили, мало об этом писали. И для читателя записок все становилось снова живым и кровоточащим… И я сказал сестре, что это надо издавать. Я сделал ксерокс с этой копии и в Москве начал работу по подготовке записок к изданию. И я восемь лет прожил в гетто. Конечно, я стал тогда читать и другие материалы об этом времени. Главная проблема, которую я решал, – эта форма издания. Издать весь этот поток академически, то есть точно и полностью воспроизвести записки, как они есть, было бы бессмысленно, так как в записках нет хронологии, имеются повторы, стилистически хорошие фразы соседствуют с неудачными и так далее. И я тогда после долгих размышлений решил, что надо сделать текст таким, чтобы его люди прочли, т. е. чтобы это была не копия разрозненных записей, а документ времени, в котором сохранился бы голос автора.

Я позволил себе создание печатной версии, опираясь на изложенную в записках волю автора. Он писал, что заранее благодарит тех, кому может быть когда-нибудь попадут в руки эти его записки, за все, что они с ними сделают. Потому что ему, как он писал, было важно, чтобы эти записки дошли до людей. То есть он давал таким образом нам, потомкам, право работать с материалом. И я после долгих размышлений разрезал один свой ксерокс и расположил весь материал хронологически. И все встало на свои места. После этого мне осталось все перепечатать, ну и заняться некоторым литературным редактированием. Дядя не очень хорошо знал русский, и надо было кое-что поправить стилистически. С этим материалом я приехал в Германию. Мне казалось, что за такой материал ухватятся, тем более что мы его предлагали безвозмездно, нам было важно его издать. Но не тут-то было. Тогдашний глава Центрального совета евреев Германии Игнац Бубис, к которому я обратился, прислал мне письмо с благодарностью за обращение и советом поискать какое-нибудь издательство, которое работает с еврейской темой…

Но все же мы живем в царстве случайностей. И совершенно случайно у меня в доме оказался человек из Голландии, с которым я поделился этой историей. И он сказал: я кое-что разузнаю и вам сообщу. И через некоторое время я получил письмо от голландского издателя Яна Метца, выпускавшего прогрессивную публицистику. Он писал о своем интересе, и я ему послал рукопись. И он ее издал. Но перед тем он съездил в Вильно, нашел оригинал, сличил то, что я сделал, с тем, что было в оригинале. И он издал книгу по-голландски. В итоге же она вышла на шести языках, в том числе и на русском. Я сожалел и сожалею, что книги нет на английском (потому что тогда ее прочли бы в Америке люди, которые интересуются историей еврейства и темой Холокоста) и на польском.

Из предисловия Владимира Порудоминского к книге:

Эта книга относится к числу тех немногих книг о Катастрофе, которые создавались не после нее, а во время, книга не о происходившем, а о происходящем, не о пережитом, а о переживаемом. Григорий Шур рассказывает о чудовищных "акциях" нацистов, когда эти "акции" еще продолжаются. Он подробно сообщает "о способах убийства на Понарах" (место неподалеку от Вильнюса – литовский Бабий Яр), убежденный, что Понары у него впереди. Он заносит в тетрадь, что решен вопрос об окончательной ликвидации гетто и рабочих блоков, свидетельствуя о собственной близкой гибели. Это бесстрашная книга.

"Ни места, ни бумаги, ни чернил. Писал в страшной тесноте, иногда в клозете, иногда в сарае, когда не имел чернил, то писал карандашом, писал на колене или на подоконнике, почти никогда за столом..." Прибавим: каждая минута, проведенная им с карандашом в руке над своими листками, будь он застигнут, неумолимо оказалась бы последней в его жизни. Но он – писал...

Всех тетрадей – тридцать девять. Судя по хронологической разрозненности записей, Шур, похоже, вел сразу несколько тетрадей, которые прятал в разных местах, всякий раз заполняя ту, которая оказывалась под рукой.

Рукопись не похожа на дневник, хотя многие записи озаглавлены датами. Нередко датой отмечается не самый день записи, а число, месяц и год, когда произошло то или иное событие, ставшее вехой в жизни тысяч заточенных в гетто виленских евреев, точнее, вехой на их пути к гибели. Нередко под одной датой собраны события, происходившие на протяжении достаточно длительного отрезка времени, – дата фиксирует определенный рубеж в работе автора. Некоторые страницы рукописи являются уже обобщением материала и, совершенно очевидно, представляют собой наброски глав будущей книги, которую, если вдруг останется в живых, предполагал написать Григорий Шур.

Заметки Григория Шура отличаются от дневника еще и тем, что речь почти никогда не ведется от первого лица, местоимение "я", неизбежное во всяком дневнике, практически отсутствует (кажется, лишь единственный раз, рассказывая о сошедших с ума детях, чудом уцелевших во время убийства всех близких, он признается, что не чувствовал в себе – я! – душевных сил, чтобы оставаться с ними). Он не находит места для рассказа о своей судьбе отдельно от судьбы своего народа. Даже в повествовании об уничтожении – "похищении" – последних еврейских детей, после ликвидации гетто еще обитавших в рабочих блоках, он не упоминает о том, что среди "похищенных" был и его тринадцатилетний сын. Утром, когда взрослых выстроили, чтобы вести на работы, и объявили, что всех детей увозят на "медосмотр", мальчик сумел выбежать из подъезда дома, уже оцепленного полицейскими: "Мамочка, где взять чистую рубашку – нас ведут к врачу..." (Знаю об этом не из рукописи.)

Позиция автора записок, его взгляд на происходящее вокруг, суждения, симпатии и антипатии, самый тон повествования достаточно полно и глубоко открывают нам его личность.

… К этим немногим строкам прибавлю, что в молодости Григорий Шур посетил в Ясной Поляне Льва Толстого.

Полный текст книги можно найти здесь.