Когда-то были воля – и тюрьма,
мы, жившие по праву на свободе,
преступники, сидевшие в тюрьме…
Когда-то были лето – и зима...
Смешалось все давным-давно в природе,
сместилось в жизни, спуталось в уме.
Не разобрать – кто беден, кто богат,
кто перед кем и кто в чем виноват,
и вообще, что значит преступленье?..

Перед вами строчки из стихотворения, которое Лидия Червинская (1907–1988) включила в свой сборник "Двенадцать месяцев" (Париж, 1956), оказавшийся итоговым, хотя прожила поэтесса еще немало. Вл. Ходасевич, еще в 30-е годы рецензируя ее сборники "Приближения" (1934) и "Рассветы" (1937), упрекал молодую Червинскую в сознательном отсутствии литературного мировоззрения и "интимизме" – преувеличенном художественном индивидуализме: "Поэзия преображает действительность. Интимизм, напротив, стремится ее запечатлеть в первоначальном виде, схватить на лету, как моментальная фотография. Отсюда вообще его документальность" ("Возрождение", 11.06.1937).

Вышеприведенные строки как раз пример не поэтической метафоры, а "человеческого документа", о котором дискутировали Ходасевич и Адамович (поэтический наставник Червинской). Дело в том, что в 1944 г. поэтесса угодила в тюрьму, а после и на скамью подсудимых. Это была довольно запутанная интрига из истории французского Сопротивления, лишь приблизительно известная русскоязычным читателям. О тюремном заключении Червинской есть упоминания в корреспонденции русских эмигрантов. Г. Адамович писал Буниным из Ниццы: "Знаете ли Вы, в какую историю попала Лида? Очень за нее страшно" (20.11.1944). Год спустя, в своем пространном оправдательном письме за океан, Нина Берберова отвергала небеспочвенные обвинения в коллаборационизме и прибавляла: "Все те, кто печатался, выступал или состоял в союзе – давно "вычищены"; они либо в тюрьме, либо в бегах, либо под бойкотом… Бедная Червинская до сих пор в тюрьме!" (письмо М. Алданову, 30.09.1945).

Лидия Червинская не печаталась в профашистском "Парижском вестнике", как Сургучев и Шмелев, не спекулировала конфискованным у евреев антиквариатом, в чем подозревали мужа Берберовой Н. Макеева, наоборот, она участвовала в Сопротивлении, но с трагическими последствиями.

Об этом писал Василий Яновский в мемуарной книге "Поля Елисейские", где он соперничал с Георгием Ивановым в смешении несимпатичного вымысла с неприятной правдой, увы, не сравнявшись с ним дарованием. "Червинской поручили ответственное задание, посвятили в секрет, от которого зависела жизнь двух десятков детей. Тут вся ошибка не ее, а тех – вождей, руководителей. Поручать Червинской ответственные, практические поручения – явное безумие!" (О каких детях идет речь, см. ниже.)

Гораздо точнее обрисовал "случай Червинской" юрист, еврейский общественный деятель и масон Яков Рабинович. В конце 1950-х гг. он подарил Университетской библиотеке Иерусалима часть своей библиотеки. Среди других книг были "Двенадцать месяцев", с таким инскриптом Рабиновича: "Талантлива. Сыграла зловещую роль в жизни русского и еврейского резистанса. Кривошеин и его арест, арест 13 – Амар и т.д. – я избег чудом – 6 вернулись в nuit 1944 г. Жила с Шарлем – двойным агентом – в порядке задания Сопротивления, но влюбилась и проболталась. Ее оправдал французский суд. Ее простил комитет русского и французского резистанса после освобождения". Публикатор Вл. Хазан прокомментировал заметку. Русские эмигранты, в том числе Червинская, Рабинович, Игорь Кривошеин (сын врангелевского министра, позже заключенный ГУЛАГа, отец диссидента) состояли в Резистансе; многие были арестованы в июне 1944 г., части из них – Андре Амару и др. – удалось бежать из поезда; остальных отправили в концлагеря. Идентифицируя "Шарля", Хазан обмолвился, назвав его Шарлем Ледерманом, участником Сопротивления, известным коммунистом, адвокатом и сенатором.

Рабинович имел в виду "Шарля Пореля". В действительности его звали Карлом Рехейном, он был офицером Абвера, участвовал в Гражданской войне в Испании, после оккупации Франции курировал гестапо в Перпиньяне. Под именем Шарля Пореля он внедрился в организацию "Еврейская армия", которая действовала в Париже и на юге Франции и занималась тайной переправой евреев в нейтральную Испанию. В мае-июле 1944 г. Рехейн арестовал многих членов "Еврейской армии", среди них и русских эмигрантов из группы Нерсессяна, о чем и написал Рабинович.

Яновский же, изрядно напутав, вспомнил самую громкую операцию Рехейна-Пореля. Речь идет о т.н. "мучениках водопада в Булонском лесу". Утром 17 августа 1944 г. в Булонском лесу были обнаружены тела 35 французов в возрасте от 16 до 42 лет (вот откуда "дети" у Яновского), замученных и убитых Гестапо. Случилась трагедия накануне парижского восстания, и следствие началось сразу по освобождении города. Подготовка к вооруженному выступлению в Париже шла заблаговременно и велась несколькими организациями Резистанса. Одна из этих групп (д-р А.Бланш, Г. Эмери, Ж. Шлоссер, М. Бурсье ("Диана")) установила контакт с неким "Александером", или "Капитаном Джеком", или Ги Маршерелем, якобы британским разведчиком, который должен был обеспечить их оружием. Связь с ним держали через "Жанну" – Сабину Цейтлин, бывшую директрису детского приюта. "Жанна" состояла в Еврейской армии и прятала еврейских детей до их отправки в Испанию. В свою очередь "Жанна" связывалась с "Капитаном Джеком" с помощью пары любовников – "Катрин" (Лидии Червинской) и "Шарля Пореля". Передача оружия должна была произойти в ночь с 16 на 17 августа в заброшенном гараже "Ситроена" у Луна-парка, но появившихся там бойцов Сопротивления арестовали гестаповцы, подвергли пыткам, расстреляли, а тела отвезли в Булонский лес. Художественным воплощением этих событий стал фильм "Горит ли Париж?" (1966, режиссер Р. Клеман), где роль двойного агента исполнил Ж.-Л. Трентиньян. "Катрин" и "Шарль" тоже были арестованы, но если Карла Рехейна и след простыл, то Червинская 29 августа была заключена властями сражающейся Франции в форт Роменвиль и просидела там больше года.

В декабре 1949 г. был расстрелян по приговору Ги Маршерель, арестованный в Дании. Точку в деле Червинской поставили еще позже. 20 ноября – 23 декабря 1952 г. в Военном трибунале Парижа состоялись судебные слушания по "делу водопада в Булонском лесу". На скамье подсудимых оказались 14 человек (бывшие французские гестаповцы и русская поэтесса). К смертной казни приговорили восьмерых, в том числе Жоржа Гвиччардини и двух его 20-летних сыновей, и вынесли еще семь смертных приговоров заочно. Лидию Червинскую оправдали, не найдя доказательств, что она знала об истинном лице своего возлюбленного.

Дело Карла Рехейна как гражданина Германии и кадрового офицера было выведено из производства. Он был задержан британской полицией на островах в Ла-Манше, но его не судили и не экстрадировали. Позже Рехейн жил в Баварии, работал в автомастерской и сотрудничал с неонацистами.

Эти события изучены историками Сопротивления У. Мортимер-Муром ("Париж-1944: искупление Города огня") и А. Райским ("Еврейский выбор под властью Виши"), но они, конечно, не соотносят "Катрин" – Lydia Tscherwinska с монпарнасской поэтессой Лидией Червинской.

****

Далее я постараюсь набросать эскиз портрета поэтессы, взяв за основу ее же слова, вынесенные в заголовок. Прежде всего, Червинская была красивой, обаятельной и отчасти роковой женщиной. Остались выразительные портреты современников:

"Стройная, черноволосая, она пришла в темно-синем платье с меховой накидкой и сразу стала центром внимания. Она была оживлена, черные выразительные глаза ее сверкали из-под длинных ресниц, но мое внимание привлек цвет ее лица. Смуглое от природы, оно имело какой-то бронзово-металлический, зеленоватый оттенок. Она подала мне руку приветливо, без жеманства. Рука была мягкая, теплая, полная женского очарования" (Вадим Морковин, Воспоминания//Поэты пражского "Скита", 2007).

"Я ее неудачницу предпочитаю удачным, самодовольным. Она довольно симпатичная, только не верный человек. А если не считать этого, мне с ней приятно. Я люблю тонких и умных женщин, в них больше изюминки, чем даже в умных мужчинах" (Ида Карская (Шрайбман) – Сергею Карскому// Анатолий Вишневский. Перехваченные письма, 2008).

"Поэтесса Червинская, губастая, белолицая, болезненно-длинная девушка с темными очами и кружевным воротником во всю грудь" (Владимир Набоков – Вере Набоковой, Париж, 04.02.1936).

"Не могу и не сознавать, что встречи с ней мне часто тягостны. Я почти никогда не радуюсь, идя на свидание с ней, хотя она мне друг. Знаю заранее, что встреча требует усилия, напряжения – и заранее готов сбежать" (Георгий Адамович – А. Бахраху, 29.07.1953).

Николай Оцуп писал, что "Червинская реабилитирует… русский Монпарнас, правда – с очарованием беспритязательной бедности и монашеской верности якобы обетам искусства, но становящийся понемногу местом каких-то хлыстовских радений, где живые тени, не видящие и не слышащие ничего, кроме стихов (увы, не всегда и хороших), – окончательно отвыкают от мира и, сами погибая, губят и свою поэзию, так как нельзя поэзию боготворить" ("Числа", №10, 1934).

Корреспонденты и мемуаристы писали о неизбежных богемных пристрастиях Червинской:

"Приезжала Лида, сильно протрезвевшая и очень милая" (Адамович – Бунину).

"Я ее мило приняла, все, сколько-нибудь напоминающее спиртное, поставила на стол, но этого мало для такого алкоголика" (Карская – Карскому).

"В свои плохие дни Червинская приходила на Монпарнас в стоптанных туфлях на босу ногу, распространяя аромат эфира… Груда посуды на полу, гарсоны в угрожающих позах, а высокая, сутулая Червинская, похожая на Грету Гарбо, стоит у пустого столика, точно дожидается приговора" (Яновский).

Быт поэтессы отличался крайней неустроенностью. Родители после эмиграции остались в Стамбуле и помогали, но этого не хватало. "Иногда ей попросту не было что есть и где спать" (Морковин). Червинская сотрудничала с бедными эмигрантскими изданиями ("Числа", "Круг") и подрабатывала в типографиях корректором (см. письма В. Муромцевой-Буниной и А. Гингера).

Опубликованные письма Г. Адамовича свидетельствуют о "всяческих мизерах" Червинской и попытках друзей устроить ее судьбу (заболевание глаз, поиски компаньонства, жалобы и раздоры). "Я все жду для Вас какого-нибудь чуда, а оно не приходит. Вы человек, которому по природе холодно в жизни, а печек вокруг Вас мало" (Адамович – Червинской, 10.05.1953).

Любовь, вернее, любовь-катастрофа была лейтмотивом и жизни, и творчества Червинской. "Мне все в мире открывается в любви, не всегда и не только в личной. Я не верю в жизнь для других людей (она фальшива и бесплодна), но подозреваю о возможности жить другими людьми… Любовное отражение от любви (луна лучшее отражение солнца) является для меня оправданием этой последней – все равно какой, счастливой или несчастной, плотской или платонической, нормальной или извращенной" ("Ожидание", 1938; "Мы", 1934).

В 1930–36 гг. Червинская была замужем за поэтом Лазарем Кельбериным (1907–1975), евреем-выкрестом со странными взглядами: "Интересно, что думают поклонники Гитлера и в частности Кельберин, "дрожавший" за него, как за рыцаря белой идеи. Это все такая мерзость, глупость и грязь, что мутит физически – и я завидую людям, живущим где-нибудь на Цейлоне" (Адамович – Ю. Фельзену, 23.08.1939).

Замужество не мешало влюбчивой Червинской заводить романы; дневник Поплавского говорит о страсти двух поэтов с Монпарнаса:

"Мысленно разговаривал с Лидой по-французски (почему вдруг). "Какие у вас большие и нежные глаза, похожие на подросших детей". И был весь овеян спокойствием, строгостью, человечностью воспоминания о ее взгляде, в мыслях о ней заснул. А завтра увижу ее". (11.02.1933)

"Мы мучительно полно, унизительно сладко танцевали, объяснялись и сидели в "Космосе" и "Оазисе", не в своем уме и дико фальшивя, я потерялся и проиграл что-то, хотя она, кажется, меня поцеловала, помню какой-то поцелуй легкий и свежий на щеке". (28.02.1933)

"Теплый желтый свет электричества, в шуме ветра молился в полусне, чтобы Бог построил стену между мною и Лидой. Даже пьяный, тяжело пьяный от пива, в черном отчаянье не хотел сдаться почти до самого конца. В розовой вязаной кофте, широкоплечая, худая и стройная, она мне мучительно до муки нравится. Когда же я наконец ушел, оторвавшись, от турецких папирос и сладкого, как эфир, холода, еще ярче эта мука продолжилась на улице". (17.03.1933)

"Счастливый, грустный день у Лиды. "Когда я стояла у стойки и думала, что вот я здесь стояла когда-то и плакала, одна, влюблена и несчастна, и все-таки всё это было до, до того, как мне раскрылся этот страшный мир". (23.03.1933)

"Опять Лида, руки ее и плечи, холодные, широкие и горькие, как полынь-снег". (01.04.1933)

"С Лидой долгое объяснение, во время которого добро и свет вырвались так тяжело и грубо на поверхность, что уничтожили жизнь". (05.04.1933)

Долгие и временами тягостные отношения связывали Червинскую с Арнольдом Блохом (1893–1964), "человеком, не написавшим ни одной строчки, но сыгравшим в возникновении "парижской школы" большую роль, чем многие поэты" (В. Варшавский, Незамеченное поколение). Адамович уговаривал подругу: "Главное для Вас – деньги и Ноля". "Червинская отвечала: "Это все равно что сказать человеку у вас чахотка и рак" (Адамович – Червинской, 25.03.1955).

Настойчивые и бесплодные попытки увлекли Червинскую в объятия, вероятно, не только нацистских, но и большевистских спецслужб. Именно Червинская, чьи родители жили в Стамбуле, встречалась там с таинственным автором "Романа с кокаином". Много позже, в 80-е гг. Червинская рассказывала исследователям, что под псевдонимом "М. Агеев" скрывался Марк Леви, приехавший в Стамбул из Берлина, куда он бежал из России после убийства красноармейского офицера. Червинская намекала на роман с Леви, сообщила, что он вернулся в СССР. И в основном рассказ ее подтвердился, правда, выслан он был турецкими властями в 1942 г. в связи с подозрением в подготовке покушения на немецкого посла фон Папена, тогда как рассказ об убийстве красного офицера – шпионская легенда, скорее всего. Что до романа, то его история пока остается тайной, во всяком случае, Леви в письме Оцупу назвал Червинскую "замечательной" (см. публикации и статьи М. Сорокиной, Г. Суперфина и А. Серкова об авторе романа).

Настойчивым искателем любви оставалась Червинская и в поэзии, что отмечала критика. Перефразируя название книги Адамовича, К. Померанцев главным в ее стихах назвал "изолированность и любовь"; сам Адамович ценил эротический ритм и жертвенность ее музы; Ю. Иваск писал о "бездейственном стоицизме" лирической героини.

Сама поэтесса мучительно задумывалась, как исправить ошибки и выпрямить линию жизни: "Я начинаюсь с совести. Я зарождаюсь в чувстве вины. Все началось с неправильного понимания своей судьбы, протеста против нее, искажения ее в жизни… Жизнь – без прилагательных, но точная, в которой ничто не потревожит моих сумерек, не смутит моей верности" ("Ожидание", 1938). В конце 50-х гг. друзья устроили Червинскую на радиостанцию "Свобода", что улучшило ее материальное существование. Но поэзия ушла навсегда, после издания "Двенадцати месяцев" стихов она как будто не писала. Выйдя на пенсию, Червинская вернулась из Мюнхена в Париж, где тихо доживала свой век. Обычные ее ламентации упоминают еще в 1980 г. в письмах друзья и коллеги по работе на радио – А. Бахрах и И. Чиннов. Умерла она в доме престарелых в Монморанси 16 июля 1988 г., а эпитафию сочинила загодя:

Пила, любила, плакала и пела…
Чей это образ – неужели мой?
Ведь мне хотелось только одного:
полезного, живого дела,
которое, как друг, сгорело бы со мной,
любимого…но не было его.
Синеют вены на руке сухой…
А жизнь без остановки пролетела,
как поезд мимо станции глухой.