Архивный проект "Радио Свобода на этой неделе 20 лет назад". Самое интересное и значительное из архива Радио Свобода двадцатилетней давности. Незавершенная история. Еще живые надежды. Могла ли Россия пойти другим путем?

Как чувствует себя эмигрант Игорь Ефимов в Америке? О творчестве, свободе, литературном влиянии и смысле жизни задает вопросы Иван Толстой. Впервые в эфире 16 мая 1998.

Иван Толстой: Гость нашей студии – писатель, публицист, издатель Игорь Ефимов. В свое время в Ленинграде 60-х годов удачливый автор, выпустивший ряд детских повестей, член Союза писателей, участник известной литературной группы "Горожане" Игорь Ефимов стал автором самиздата, его книги ушли на Запад, историко-публицистические работы появились в эмигрантских издательствах под псевдонимом Андрей Московит. Жизнь в Ленинграде становилась все напряженнее. Конец 70-х - эмиграция. Последние двадцать лет Игорь Ефимов живет в США. Он опубликовал десяток своих книг, а в качестве владельца издательства "Эрмитаж" выпустил две сотни произведений российских литераторов и писателей зарубежья. В пражской студии мы беседуем с Игорем Ефимовым о судьбе его поколения.

Игорь Маркович, уехав из России в свое время, двадцать лет назад, эмигрировав, вы оторвались от своего поколения или есть у вас ощущение, что вы все еще принадлежите к некоему сообществу, к некоему содружеству?

Игорь Ефимов: Я думаю, есть ясный критерий, опираясь на который можно ответить на этот вопрос. Мне до сих пор очень интересно все, что пишут мои друзья, друзья моей молодости, мои сверстники, и это вернейший знак того, что у меня не обрывалась с ними связь.

Иван Толстой: Скажите, пожалуйста, а когда вы писали ваши работы в Советском Союзе, вы писали их, правильно ли я понимаю, не столько для ближайших друзей, сколько для мира? Когда вы оказались на Западе, писали ли вы больше для тех, кто остался вашим читателем в Советском Союзе или сменился каким-то образом ракурс вашего зрения, вашего обращения к аудитории?

Игорь Ефимов: Я изо всех сил честно старался нащупать ту грань между дозволенным цензурой и дозволяемым моим собственным вкусом и чувством правды. Предельной такой попыткой был роман "Зрелище", вокруг которого шла борьба в издательстве. Он был зарублен, и этот роман меня запустил в неподцензурную литературу, я понял, что больше не могу идти на компромиссы. Тем более, и год был 67-й, только что отправлены в лагерь Синявский и Даниэль, вот-вот начнется вторжение в Чехословакию. После этого романа я уже начал активно писать философские книги, которые даже нельзя было показать советской редакции.

"Я изо всех сил честно старался нащупать ту грань между дозволенным цензурой и дозволяемым моим собственным вкусом и чувством правды"

Иван Толстой: В какой степени вы были свободны тогда, в 67-м, и в последующие советские годы, в какой степени вы чувствовали себя свободным, в какой степени закованным во что-то?

Игорь Ефимов: По-настоящему мне удавалось печатать только вещи для детей, подростковые. Я считался детским писателем и входил в Секцию детской литературы в Союзе писателей Ленинграда. Там можно было, заузив себя на этой тематике, не касаться каких-то тем, которые волнуют взрослого серьезного человека. И тогда ощущение невольной неправды если не исчезало совсем, то притуплялось в достаточной мере. Когда же ты брался за взрослые темы, взрослые книги, то уже начинались корчи стыда от того, что ты сам ловил в себе непрерывно присутствующего редактора, который тебе говорил: ну, зачем писать эту фразу, зачем развивать эту эмоциональную линию, ты знаешь, что это не пройдёт. И невольно перо начинало идти в обход. Вот это мучительное чувство обкрадывания самого себя, оно, в конце концов, пересилило желание нормального благополучия, нормального писательского статуса, и я стал отправлять вещи на Запад, где они начали выходить под псевдонимом Андрей Московит, начиная с 70-х годов.

​Иван Толстой: В какой мере было понимание между вами и кругом ваших ленинградских друзей тех лет?

Игорь Ефимов: Ленинградских и московских, я бы сказал. Мы жадно читали друг друга, и все мои вещи, которые потом были отправлены на Запад и опубликованы на Западе, они читались друзьями, я слушал их комментарии и отклики, все это было очень тесно связано, и мы очень ценили отклики друг друга, тем более, в отношении вещей, которые заведомо не могли иметь широкого официального отклика.

Иван Толстой: Была ли какая-то иерархия среди литераторов, которые не могли опубликовать свои произведения в открытой печати? Был ли лидер по гамбургскому счету?

Игорь Ефимов: Да, каждый начинающий литератор думает, к кому бы ему пойти так, как пошли Бродский, Найман, Рейн и Бобышев к Ахматовой, Вознесенский - к Пастернаку, наш сверстник Сергей Вольф ездил познакомиться с Юрием Олешей, но как-то неудачно это прошло. У меня не было в прозе в то время русского писателя, которому мне бы захотелось отнести свои вещи. Мое настоящее восхищение относилось к тем, в основном, кто уже ушел от нас. Из 20 века, конечно, я бы побежал к Андрею Платонову. Я очень любил Зощенко, но мне было достаточно, что он пишет, у меня не было ощущения, что при встрече я что-то узнаю. Но нам больше повезло, чем поэтам, потому что молодым поэтам было гораздо труднее развивать настоятельно свой голос рядом с такими голосами, как Пастернак, Ахматова и потом Бродский. Нашими кумирами поневоле стали американские писатели. Например, поэт Лев Лосев очень тонко заметил, что Довлатов настолько был воспитан на американской литературе, он так хорошо ее знал и слышал, что невольно это отразилось на его стиле и, может быть, он поэтому быстрее всех завоевал успех у американских издателей. Может быть, подсознательно они слышали отзвук знакомой им тональности литературной американской.

Я был поражен и заражен Сэлинджером и написал роман настолько подражательный, что это единственная моя книга, которую я стараюсь не раскрывать больше. Но он был напечатан в журнале "Юность", вышел отдельной книжкой, был переведен на эстонский, на чешский. Как раз он-то и был на той грани дозволенной детской, юношеской литературы, когда эмоциональностью, детской возбужденностью можно было затуманивать самые больные и непроходимые повороты чувств.

Иван Толстой: А что в 60-е годы было самым привлекательным, самым горячим самиздатом или тамиздатом? Какие книги гуляли по рукам тогда?

Игорь Ефимов: Наш ленинградский кружок был теснее, мне кажется, чем московские круги. В Москве слишком много было литературных соблазнов, там было гораздо легче печататься, поэтому был соблазн что-то сделать и пойти на какие-то уступки. И атмосфера была либеральнее. В Ленинграде мое поколение было окружено такой непроходимой безнадежностью, что можно было даже не стараться серьезные вещи показывать. И в этом плане на меня большое влияние оказал писатель Владимир Марамзин, который сейчас живет в Париже, но, к сожалению перестал писать уже давно. Он входил в нашу группу "Горожане".

И был писатель в Ленинграде, которого необычайно высоко ценили и до сих пор ценим не только я и Марамзин, но и Андрей Битов, и несколько других человек. Его звали Генрих Шеф. Это писатель кафкианского направления и, я бы сказал, кафкианского уровня. Моя издательская мечта - издать том избранного Генриха Шефа. Он оставил очень большое наследие, там около тысячи страниц. Это был писатель чувствительности такой, что он нормальнее всех прореагировал на советскую ситуацию - он сошел с ума. У него началась настоящая мания преследования, он прожил с ней последние годы и покончил с собой. Но вот сила и пронзительность его писания для нас всех, хотя стилистически он был очень скуп, но это все равно неповторимая стилистика и неповторимая острота отчаяния.

И, конечно, Бродский. Бродский пронизывал всю нашу жизнь с самых первый своих вещей. Это было ошеломительное ощущение. Он вернул нам чувство принадлежности мировой культуре. И когда сейчас говорят с некоторым упреком в адрес Бродского, что он так засорил язык жаргоном, грубостями, сленгом, я объясняю, что без этого ему было бы не распахнуть перед нами эту дверь. Мы знали этот мир культуры, но он был для нас чуждым, возвышенным, далеким. Всю классику мы хорошо знали, но ощущение было, что это ушло от нас навсегда в прошлое. Он нам первый показал именно лингвистически языком, что мы одного рода с этим, что можно говорить так о Марии Стюарт и все равно не разрывать культурные связи. Посмотрите, как он в любом произведении сводит персонажей разных эпох, разных стилей. И в тех же "Сонетах к Марии Стюарт", и в "Письме в бутылке", когда он прощается со всеми деятелями мировой культуры, учеными. Он так естественно их сводит на палубу своего тонущего корабля, где у него весельчак-капитан Улисс, то есть Одиссей, чистит Смит-Вессон, и это не выглядит натяжкой. Да, в мире Бродского все совместилось, и нам открылся вход туда.

"Это был писатель чувствительности такой, что он нормальнее всех прореагировал на советскую ситуацию - он сошел с ума"

Иван Толстой: Был ли интересный тамиздат в Ленинграде 60-х - начала 70-х годов?

Игорь Ефимов: Да, он был, и мы его жадно искали. Сейчас трудно хронологически припомнить, что доходило когда. Конечно, Набоков. Набоков пришел к нам из тамиздата, это было одно из сильнейших открытий в русской литературе для нас, оно задело и увлекло очень многих. В прошлом году мы издали сборник эссе Битова, где он замечательно рассказывает о своем переживании Набокова в эти юношеские годы. Мы очень интересовались тем, что публиковалось и доходило до нас в 60-е годы. "Новый Журнал" из Америки. Весь труд русских эмигрантов, которые печатали, и мы знали, в каких трудных условиях это печатается, и как коммерчески это не может оправдаться на Западе, он не пропадал даром, все эти книги достигали нас рано или поздно и стремительно начинали переходить из рук в руки. Довлатов, например, приходил за книгами, которые попадали ко мне из-за рубежа, прямо как в библиотеку ходят. И все это было у нас окружено жалкой доморощенной конспирацией. Он звонил или другой читатель, и говорил: "Игорь, я у вас брал десять рублей, хочу зайти". Но потом я как-то взорвался и сказал: "Слушайте, придумайте какой-то другой повод, потому что я готов еще сесть за тамиздат, но за содержание тайного банка садиться совершенно не желаю". Так что эти книги доходили и циркулировали необычайно активно в наших кругах.

Иван Толстой: У вас три опыта - опыт советский, опыт постсоветский, но между ними еще и опыт эмигрантский. Что осталось от вашего поколения, от "Горожан" и вокруг? Какой был смысл существования вашего поколения, какой этический или эстетический сухой остаток остался, с вашей точки зрения?

Игорь Ефимов: Боюсь, что это не мне судить, так как я принадлежу к этому поколению, и все, что я скажу, будет иметь отношение и ко мне. Поэтому, извинившись двадцать раз за эту невольную ситуацию, я готов поделиться мыслями, которые мне приходили в последние годы о том, из-за чего же вообще рухнула советская власть, из-за чего рухнул коммунизм. Мы не видим ни военных действий, ни решительных уличных протестов, он рухнул так неправдоподобно, как рушится столб телеграфный, изъеденный термитами - изнутри они едят дерево так, что внешность остается абсолютно не потревоженной. Как-то так позже рухнул коммунизм - никакого удара ему не было нанесено. Он разрушился от слов, которые звучали. Они звучали и доходили до сердца самых разных людей и, конечно, они стали проникать и в поколение, к которому и Горбачев тоже принадлежит, к нашему поколению, он и его близкие тоже читали те же книги, и они вращались в мире тех же переживаний. А коммунистическая идеология настолько было беспомощна, настолько ничего не могла противопоставить этому, что это наступление слов во всех их видах - слово публицистическое, художественное, поэтическое - оно вело эту огромную работу в течение всех послевоенных лет, и оно совершило этот гигантский исторический переворот. Так что если что-то мы делали своими писаниями, которые выглядели такими машинописно-жалкими и малотиражными, я верю, что это влилось в этот поток поиска правдивого и художественно оправданного слова, которым мы занимались.

Иван Толстой: Игорь Маркович, что принципиально отличает вас сегодняшнего от вас советских лет?

Игорь Ефимов: Я думаю, ощущение удачи. Я чувствую, что мне удалось сделать то, на что были отпущены силы, и судьба повернулась так, что у меня оказалось время, место и обстоятельства позволили заниматься, писать, видеть свои вещи опубликованными, слышать отклики друзей, читателей. Все это меняет, конечно, душевное состояние. В то время, как в последние годы в России, особенно после вызовов на допросы в КГБ, ощущение было такое, что нужно готовиться к посадке - тогда это было довольно регулярно, близких и друзей брали одного за другим. Тогда у КГБ был такой, по-моему, сценарно-киношный ритм работы, им разрешалось два-три фильма поставить в год, они выбирали звезду, готовили сценарий, все прямо как в киностудии делалось. Поэтому вся моя тактика сводилась к тому, чтобы показать, что я испорчу постановку фильма и буду очень плохой звездой. И, кажется, мне это удалось, потому что на самом длинном допросе мне майор сказал: "Вы, Игорь Маркович, человек острожный, даже, извините, скользкий". Чем я был безумно горд, хотя на этот допрос я шел без уверенности, что я вернусь, потому что к тому времени и отправленных рукописей было много, и многое было опубликовано под псевдонимом за рубежом, а уж о количестве передававшихся рукописей, книг, самиздата и тамиздата говорить нечего. Никогда не знаешь, сколько они знают. Жизнь была такая - ненормально предтюремная. Вся записная книжка у меня была зашифрована так, чтобы хоть друзьям не повредить. Вот это ощущение преступника, которое они в нас во всех вкладывали, об этом тоже хочется сказать, и этого я им не прощу.

Иван Толстой: Игорь Маркович, недавно в журнале "Звезда" вышел впоследствии премированный ваш роман из эпохи древнего Рима. Что такое ваше обращение к истории? Насколько здесь много значат какие-то аллюзии, насколько это просто некий вольный эстетический полет в прошлое?

Игорь Ефимов: До сих пор пока я не пойму, отчего одни народы достигают свободы, славы, богатства и процветания, а другие идут вниз, что питает успех национальный, что губит национальное развитие… Я не нахожу до сих пор удовлетворительного ответа на них в писаниях других историков и философов, значит, я должен искать сам. А так как это неразрывно связано с человеческой природой, с микроклеткой любого исторического события, с человеческой душой, то, естественно, я думаю, моя профессия, ремесло романиста здесь мне абсолютно необходимое подспорье. Невозможно изучать движение исторических огромных масс, не имея своего ясного, эмоционально четкого ощущения, что движет человеческой душой в ее порывах. Поэтому у меня так переплетается философская и прозаическая деятельность, поэтому она так густо насыщена историческими темами.

"Жизнь была такая - ненормально предтюремная"

Иван Толстой: Будет ли в какой-то степени касаться этих вопросов ваш будущий роман, о котором вы не хотите говорить?

Игорь Ефимов: Тайны не выдам, но, очевидно, прорвется.

Иван Толстой: Скользкий вы человек, Игорь Маркович!

Игорь Ефимов: Да, очень скользкий!