Архивный проект "Радио Свобода на этой неделе 20 лет назад". Самое интересное и значительное из архива Радио Свобода двадцатилетней давности. Незавершенная история. Еще живые надежды. Могла ли Россия пойти другим путем?

Поверх барьеров. Андрея Донатовича Синявского вспоминают Петр Вайль, Александр Генис, Мария Розанова, Игорь Померанцев, Юрий Гендлер, в передаче использован фрагмент интервью Андрея Синявского 1995 года. Впервые в эфире 25 февраля 1997.

​Иван Толстой: Повод для сегодняшнего выпуска нашей программы выдался печальный. В 9 часов утра во вторник 25 февраля под Парижем, в небольшом городке Фонтене-о-Роз, скончался писатель Андрей Донатович Синявский. Ему шел 72 год. Как у писателя, у Синявского было непростое положение в литературе. Одни восторженно принимали его, другие резко критиковали и открыто отвергали. Над открытой могилой не спорят – кто прав, кто нет. Наша программа - о сложном человеке яркой и цельной судьбы, о верности литературе. Вы услышите голоса друзей Андрея Донатовича и интервью с самим писателем, данное полтора года назад нашему радио. Начинает мой коллега Петр Вайль.

Петр Вайль: Строго говоря, если из жизни ушел Андрей Донатович Синявский, по профессии литератор, то из русской литературы сразу два писателя – Андрей Синявский и Абрам Терц. И этим двум именам больше, чем кому-либо еще, отечественная словесность обязана ощущением свободы, легкости, дерзости. Отечественный писатель - чувством освобождения от тяжелых обязательных оков наставника народов и властителя дум. В глухие советские времена благополучный литературовед и критик Андрей Синявский стал печататься на Западе под псевдонимом Абрам Терц. Был вскоре посажен. И беспрецедентный процесс 1966 года, на котором литераторов Андрея Синявского и Юлия Даниэля судили за литературные произведения, даже не придумывая других поводов, прогремел на весь мир и во многом стал отправной точкой движения инакомыслящих. Попав в мордовские лагеря, Синявский-Терц ответил так, как мог ответить только он: написал, маскируя главы под письма к жене, книгу о самом свободном человеке российской истории - "Прогулки с Пушкиным". И написал ее как свободный человек, впервые отделив поэта от хрестоматии.

Отсидев, Синявский уехал во Францию, где уже открыто воссоединился со своими двойником Абрамом Терцем. Он (или они) написал много. Это была и свойственная ему гротескная беллетристика, и тот причудливый жанр художественной литературы о художественной литературе, который легче всего обозначить просто именем Синявского. Книги о Пушкине, Гоголе, Розанове, о русском фольклоре… Опять-таки, обращу внимание на то, что героями его всегда были свободные творцы. Таков был сам Синявский, что никак не облегчало его жизнь. Уникальный случай в мировой словесности - он был не принят и так или иначе осужден при трех различных социальных ситуациях, в различных общественных климатах. Советская власть его отправила за решетку, эмигрантская среда назвала "вторым Дантесом", перестроечная Россия заклеймила клеветником и русофобом. Однако писатель сам творит свою биографию, и в истории российской культуры останутся и извивы творческой судьбы Синявского, и его книги. Главное – книги. И еще главнее - явленный им образец творческой независимости. Синявский-Терц - писатель слишком самобытный и яркий, чтобы иметь прямых последователей. Его заслуга больше и шире. Он создал модель поведения и показал пример отношения к литературе. Я знал Андрея Донатовича на протяжении 18 лет. Это был тихий невысокий человек с седой бородой, похожий на мирного домового. Его задевали и оскорбляли несправедливые нападки, но не поколебали ничуть. Этот домовой знал выбранное много лет назад дело – хранил свой дом, которым была свободная русская словесность.

Иван Толстой: Из Нью-Йорка на смерть писателя откликается Александр Генис.

Александр Генис: Абрам Терц так долго был моим кумиром, что даже познакомившись с Андреем Донатовичем я не позволял себе путать одного с другим. По-моему, Синявский делал то же самое. Терца он представлял себе черноусым красавчиком, молодцеватым, вороватым, с ножом, который, как с удовольствием отмечал Синявский, на блатном языке называется пером. Сам Синявский был прямой антитезой своему герою. Маленький, сутулый, с огромной седой бородой, он не смеялся, а хихикал, не говорил, а приговаривал. Глаза его смотрели в разные стороны, отчего казалось, что он видит что-то такое, чего собеседнику и не снилось. Вокруг него вечно вился табачный дымок, и на стуле он сидел как на пеньке – что-то такое я видел ребенком в кукольном театре. С годами он все больше походил на гнома, вернее, на персонажа русской мифологии – лешего, домового, банника. По–моему, он это сходство в себе культивировал, во всяком случае нравилось оно ему чрезвычайно. "Ивана-Дурака", одну из самых последних книг, он надписал "с лешачьим приветом". Поразительно, что человек, которого любили даже зэки, мог возбуждать и вражду. Синявский, единственный в истории нашего инакомыслия, умудрился трижды вызвать бурую негодования. С горьким достоинством он писал о себе: "Я вообще – враг. Враг как таковой. Не то, чтобы я сперва был кому-то другом, потом стал врагом. Я вообще никому не друг, а только враг". По-моему, во всем виноваты странности любви. Синявского громили за то, что он любил больше всего в жизни. Первую волну негодования обрушила на него советская власть, решившая, что он ее свергает. На самом деле Синявский был тайным революционером, трепетно хранившим верность тем ее идеалам, о которых сам режим и не вспоминал. В автобиографической "Спокойной ночи" он пишет о своем любимом Маяковском: "В нем одном, самоубийце, тлел неукротимый и праведный уголь революции, ее начальной стадии, вносившей отголоском что-то истовое и возвышенное в нашу кондовую комсомольскую доблесть". Это "возвышенное" Синявский сохранил до конца. Этой зимой он мечтал дописать работу о Маяковском, которая должна была завершить трилогию, начатую терцевскими книгами о Пушкине и Гоголе. Второй раз Синявского невзлюбила эмиграция. Ему вменяли в вину несдержанное западничество. И опять - мимо. Синявский и правда нежно любил Запад.

Еще один проект из тех, что он не успел завершить, связан с публикацией путевых очерков, собравшихся за четверть века европейских путешествий. Но все же на Западе он был гостем. Синявский, за исключением, может быть, одного Высоцкого, которого он же и открыл, был самым русским автором нашей словесности. Улавливая тончайшим литературным чутьем ее тайные ходы, он умело вел прямую линию от Протопопа Аввакума через Пушкина, Гоголя, Розанова и Маяковского к сегодняшнему дню. Третий раз Синявский попал в опалу на заре перестройки как русофоб. Ну, что об этом говорить, если Пушкина от Абрама Терца защищали люди, которым так и не удалось написать по-русски грамотного предложения. Синявский мужественно нес свой крест, изящно и изощренно защищаясь от нападок. Вагрич Бахчанян, которого Андрей Донатович очень любил, изобразил эту борьбу в виде поединка фехтовальщика с носорогом. С этим животным связана наша последняя, как я узнал сегодня, встреча с Синявским. Вместе с Марьей Васильевной мы гуляли по нью-йоркскому Музею естественной истории, и Андрей Донатович рассказывал, как в детстве хотел жить в чучеле носорога. Впрочем, живых зверей он любил больше, и я обещал в следующий раз его сводить в наш огромный зоопарк в Бронксе. Сегодня утром выяснилось, что следующего раза не будет.

Иван Толстой: Я пригласил в студию моего коллегу поэта и прозаика Игоря Померанцева, дружившего с Синявскими, печатавшегося в его журнале "Синтаксис". Скажите, Игорь, какая у вас первая, такая непосредственная реакция, каков моментальный снимок на это событие?

Игорь Померанцев: Я думаю, что совершенно естественно думать с болью и печалью о смерти, но если вы меня спросите о том, как я себе представлял Синявского, о его образе в литературе, то я, пожалуй, ответил бы более хладнокровно. Синявский родился в 1925 году. Я много и часто думал о нем, поскольку мне всегда была близка его проза и его семья. Мы виделись в Париже, мы виделись в Лондоне. Я даже когда-то написал стихи о Синявском и о другом философе, который, слава богу, здравствует, это стихи о предателях поколения. Я пишу в этих стихах о людях, родившихся в 1920-е годы. Мне кажется, что это самое несчастное советское поколение, они даже не увидели хвостика прежней жизни, они не получили гимназического образования, они уже вырастали в эпоху чада, их родителей репрессировали или, наоборот, их родители уже кого-то арестовывали, их самих либо призвали на войну, либо они были несчастными подростками во время войны. И это поколение как бы жило в советском чаду для меня. И все силы этого поколения, я ему очень сочувствую, но все силы этого поколения ушли на физическое выживание, на интеллектуальное выживание и на душевное выживание. И у них уже не хватало сил на то, чтобы наслаждаться поэзией, музыкой жизни, это была вся жизнь в судорогах. И в этом смысле Андрей Синявский, по-моему, был предателем своего поколения. Оказывается, слово "предатель" не всегда негативное. То есть он умел насладиться словом, он умел насладиться языком, он поэтому любил Лескова больше, чем Льва Толстого.

Иван Толстой: Скажите, Игорь, а вот в самой литературе Синявский для вас лицо присутствующее сейчас, отсутствующее?

Игорь Померанцев: Можно по-разному воспринимать литературу. Я начинал писать в 60-е годы и для меня, особенно в 70-е годы, было просто жизненной необходимостью физическое присутствие хоть одного, хоть двух писателей, старших писателей по возрасту, которые были бы близки мне. Я никогда не забуду этот снимок в Переделкино, знаменитый снимок - похороны Пастернака, и несколько писателей и близких друзей поэта несут гроб. И вот плечо Синявского среди семи других плечей под этим гробом. И я думаю, что у Синявского было примерное такое ощущение, как у меня. Они все очень любили Пастернака или Ахматову, просто физически необходимо, чтобы преемственность была, вот слово передаешь как эстафетную палочку, а надо подставить плечо под гроб. И, конечно, мысленно сейчас я вижу свое плечо под гробом Синявского.

Иван Толстой: Я хочу напомнить такую деталь. В одном из недавних интервью Андрей Донатович назвал вас одним из самых талантливых писателей современных.

Игорь Померанцев: Русских.

Иван Толстой: Современных русских писателей. Вам было лестно это прочесть?

Игорь Померанцев: Конечно, мне было лестно это прочесть, но я думаю, что объяснение очень простое. Лет семь назад, я помню, мы были у меня дома в Лондоне, и спускались по узкой темной лестнице. И мы пропустили вперед наших жен. И я как-то тайно, чтобы Марья Васильевна не заметила, дал Андрею Донатовичу чекушку французского бренди. Он дико обрадовался и пожал мне руку в темноте. Я представлю себе, с каким потом удовольствием он, может даже в уборной "Хитроу", выпил эту чекушку. Но, по крайней мере, я думаю, что назвав меня одним из лучших русских писателей, он таким образом отблагодарил меня.

​Иван Толстой: Если бы он знал ваш ответ, он подтвердил бы это свое замечание. Спасибо!

Есть люди, знавшие Андрея Синявского не только по его книгам, но и по самой ткани жизни, по лагерю, например. В студии - Юрий Гендлер.

Юрий Гендлер: Я познакомился с Андреем Донатовичем Синявским 11 июня 1969 года в учреждении ЗК 389-11, что у станции Потьма в Мордовии. В тот день меня приветствовала небольшая московско-петербургская община политзэков. За традиционным чаепитием:

Идет по кругу кружка с крепким чаем.
Закон железный - только два глотка…

Я долго и с увлечением рассказывал о компаниях протеста против судебных процессов над Синявским и Даниэлем, Гинзбургом и Галанским, об обращении Литвинова и Богораз к мировой общественности, о сотнях подписей протеста, собиравшихся в Москве буквально за день. Уловив секунду, когда я остановился, Андрей Донатович тихо сказал: "Ну, я так понимаю, что Москва уже наша". Он сам рассказывал мне на следующий день, как он был потрясен тем, какой популярностью он пользовался на этапе из Лефортово в Мордовию. На всех остановках, на всех пеших переходах, из всех столыпинских вагонов зэки, только увидев его, кричали: "Синявский! Синявский!" В переполненном воронке он как-то спросил: "А как вы меня узнали?" "Кого узнали?" "Ну, меня, Синявского?" "Ах, ты - Синявский? А мы каждому, кто с бородой, кричим: Синявский, Синявский!" Борода Синявского почему-то отмечалась как зловредная деталь во всех статьях о процессе над Синявским и Даниэлем. Я был первым зэком в этом лагере, кто успел на воле прочитать "В круге первом" Солженицына и пересказывал его, главу за главой много раз, "тискал роман", по лагерному выражению. У меня была тогда хорошая память, но Андрей Донатович меня всегда просил: "Юра, не пропустите ни одной строчки". Так как мы иногда работали в разные смены, то встретившись в воскресенье он говорил: "И где мы остановились? А, так значит Кешу привезли на Лубянку….". Мы провели с Синявским летом 1969 года вместе много времени, я могу об этом рассказывать часами. Моей дочери, когда меня арестовали, было 4 года, его сыну Егору – 2. Как-то я вспомнил, как водил Полину в первый раз в зоопарк. Андрей Донатович сказал: "Одного никогда не прощу советской власти - что кто-то другой пойдет с Егором в первый раз в зоопарк, а не я".

Потом, после освобождения, я встречался с Андреем Донатовичем и в Америке, и в Европе, наши встречи были неизменно дружественными, хотя я уже не мог согласиться со всем, что он сказал и написал на Западе. Но вот летом 1969 года в учреждений ЗК 389-11 никаких разногласий и споров не было. И когда сегодня я узнал о кончине Андрея Донатовича, то мгновенно перед моими глазами возник образ застенчивого, милого, тихо говорящего человека в зэковском ватнике. Господи, какие мы тогда были умные и хорошие!

Иван Толстой: В день кончины Синявского наш корреспондент Семен Мирский встретился в Фонтене-о-Роз со вдовой писателя Марией Розановой. Послушайте запись.

Семен Мирский: Что останется самым ярким воспоминанием от вашей жизни с Синявским?

Мария Розанова: Не знаю. Наша жизнь с Синявским была настолько интересна, что я затруднюсь сказать, что было в ней самое прекрасное. В ней прекрасен был его арест, прекрасны были наши поездки на Север, прекрасна была его идея печататься за границей, которая привела, с одной стороны, к неприятностям, с другой стороны, к невероятному фейерверку, карнавалу, маскараду, чему хотите. Это жизнь как в театре была!

Семен Мирский: Марья Васильевна, в прошлый раз, когда мы с вами говорили о покойном друге, это был Юлий Даниэль, подельник и друг Андрея Донатовича, и я спросил у вас, каким человеком был Юрий Даниэль. Вы, отвечая на этот вопрос, использовали в то время для меня непривычное словечко, вы сказали: "Наш друг Юлий Даниель был человек шебутной". Какой человек был Андрей Синявский?

Мария Розанова: Андрей Синявский был авантюрист, Андрей Синявский был двурушник, как его называли в советских газетах, и на самом далее он был совсем не таким, каким любил казаться. Казаться он любил тихим, спокойным, независимым и даже не тщеславным. На самом деле в нем бушевали страсти, и был он вовсе не таким скромным, каким притворялся. Это был человек, в первую очередь, очень интересный и, конечно, человек очень лицемерный. Впрочем, любой настоящий писатель – лицемер, поскольку ему приходится жить сразу в нескольких ипостасях.

Иван Толстой: Полтора года назад, к 70-летию писателя, наш парижский автор Дмитрий Савицкий взял интервью у Синявского специально для "Поверх барьеров". Послушайте запись осени 1995 года.

Дмитрий Савицкий: Андрей Донатович, вы празднуете в этом году не один, а целых три юбилея.

Андрей Синявский: Да, мне 70 лет. В 1965 году меня посадили, значит, 30 лет я справляю, как меня арестовали, и 40 лет, как существует Абрам Терц.

Дмитрий Савицкий: Синявский и Терц. Терц ведь моложе вас. Как он себя сегодня чувствует?

Андрей Синявский: Поскольку он моложе, он себя лучше чувствует. Я разделяю эти понятия - писатель и человек. Человек - я, Андрей Синявский. Человек тихий, смирный, никого не трогает, профессор. В общем, ординарная личность. А Терц - это, я бы сказал, моя литературная маска. Не только псевдоним литературный. Маска, которая, конечно, где-то совпадает с моим внутренним я, но, вместе с тем, это что-то более утрированное, лицо, связанное в значительной мере с особенностями стиля. Вообще, человек и стиль для меня не вполне совпадают. Поэтому Абрама Терца я даже визуально представляю себе по-другому. У меня, например, борода. У Абрама Терца никакой бороды нет. Он моложе меня, выше меня ростом. Это такой худощавый человек, ходит руки в брюки, может быть, у него есть усики, кепка, надвинутая на брови, в кармане нож, и это связано с тем, что я взял это имя из блатной песни "Абрашка Терц карманщик всем известный". Это отвечает потребностям, особенностям моего стиля, языка. Человек гораздо более смелый, чем я. Авантюрный. Для меня это какой-то персонаж, лишь отчасти совпадающий с моей личностью.

Дмитрий Савицкий: У вас бывают с ним проблемы? Как вы вообще вместе живете? Он вам мешает иногда? Как вы ссоритесь? Приходится ли вам между собой делить Марью Васильевну?

Андрей Синявский: Нет. Я люблю больше Абрама Терца, чем Андрея Синявского. Это естественно для каждого писателя, наверное. Писатель любит в себе больше писателя, чем человеческую личность. Поэтому главная моя внутренняя ставка это, конечно, Абрам Терц. Это для меня самое главное. А Андрей Синявский - преподаватель, критик - это уже все вторично. А Марья Васильевна сама женщина, склонная к авантюрам, резким жестам, ей, конечно, больше нравится Абрам Терц, чем Андрей Синявский.

Дмитрий Савицкий: То есть она с ним вам изменяет?

Андрей Синявский: Она даже говорит "Какой ты Абрам Терц? Это я Абрам Терц, а не ты".

Дмитрий Савицкий: Это я давно подозревал. А как происходит все это на деле? Допустим, к вам приезжает журналист из американского журнала или вы выступаете на каком-нибудь конгрессе, и к вам обращаются как к Абраму Терцу. Куда в этот момент уходит Андрей Синявский и как появляется в этот момент из вас Абрам Терц?

Андрей Синявский: Абрам Терц вот так просто появиться не может, он появляется на бумаге. Я же не хожу на руках, не прыгаю через стулья. Абарам Терц может ходить на руках и прыгать через стулья. А я человек уже старенький, мне не до таких прыжков.

Дмитрий Савицкий: То есть ваши документы оформлены все-таки не на Абрама Терца во Франции, а на Андрея Синявского?

Андрей Синявский: Конечно. Я пенсионер.

Дмитрий Савицкий: Хорошо, давайте вернемся к Андрею Синявскому. Андрей Синявский сегодня и Андрей Синявский сорок лет назад, арест, процесс… Какая разница между двумя Андреями Синявскими, учитывая, конечно, и лагерный опыт, и почти что более 20 лет жизни на Западе?

Андрей Синявский: Почему появился Абрам Терц? Я с самого начала понял, что в советской России я печататься как писатель не смогу и поэтому писал сразу как Абрам Терц, с расчетом, чтобы переслать рукописи на Запад и печататься на Западе. В России я даже не пытался разносить свои рукописи по каким-то журналам. Я был достаточно в курсе дел литературной жизни и понимал, что это не для меня. С самого начала Абрам Терц - это прыжок на Запад.

Дмитрий Савицкий: То есть Абрам Терц в каком-то смысле - это свободный Синявский, освободившийся? И он свободный, и он же вас и освободил, в свою очередь?

Андрей Синявский: Да. Хотя он меня и посадил в тюрьму.

Дмитрий Савицкий: Я думаю, вы ему сказали пару слов, когда вышли?

Андрей Синявский: Нет, я ему благодарен. Он меня много раз выручал, потому что он человек решительный, в отличие от меня. Поэтому все складывалось правильно. Он начал переправлять рукописи на Запад - искали, ловили, круг сжимался, в конце концов, поймали. Сколько вору ни воровать, а тюрьмы не миновать.

Поэтому правильно, что это завершилось лагерем. Лагерь для меня - это совершенно удивительное время. Для меня это совсем не наказание, даже какая-то награда. Хотя в личном, человеческом плане было очень тяжело, но как писателю мне лагерь очень много дал.

Дмитрий Савицкий: А кто же все-таки писал "Прогулки с Пушкиным" и "Гоголя", вы или Абрам Терц?

Андрей Синявский: Абрам Терц.

Дмитрий Савицкий: А если мы все же вернемся к теме Запада, уже отойдя на секунду от темы Абрама Терца. Что дал вам Запад, что дало ваше пребывание во Франции, Париж, ваше житие-бытие в этом маленьком вашем пригородном поместье? Или же вы продолжали жить с Россией и в России несмотря на то, что географически вы были вне России?

Андрей Синявский: Очень многое я получил от Запада, это третий кусок моей жизни. Считая хотя бы по Абраму Терцу. Первый кусок – нелегальное существование, первые десять лет. Второй кусок – лагерь, а третий кусок - эмиграция. Я эмигрировал потому, что я хотел оставаться Абрамом Терцем, и тогда мне чекисты сказали: уезжайте, а то посадим.

Дмитрий Савицкий: А Запад все же? Чем же он стал, или был, или есть?

Андрей Синявский: Запад - это то место, где я могу спокойно жить и писать. Это такой мой необитаемый остров. Я стал по-другому даже стиль воспринимать. Это довольно сложно объяснить, но я немножко стиль воспринимаю пространственно, и Запад, хотя я теоретически до отъезда знал, что это такое, но практически это другая география. Во-первых, нет никакого единого Запада, есть разные страны. Совершенно другая география. Все равно в глубины французского языка я не смог войти, я сознательно даже отгородился от языка. На бытовом уровне у меня есть общение, я не ощущаю себя в чужом мире, мне нравится Франция, французы мне нравятся, на бытовом уровне я с ним и общаюсь, а к большему я не способен, в силу возраста.

Дмитрий Савицкий: А что вы чувствуете, когда находитесь внутри французской толпы, скажем, на Елисейских полях или на Бульваре Сен-Жермен? Вы чувствуете себя сторонним наблюдателем русскоязычным, с русской культурой, или вы себя все-таки чувствуете частью французской жизни, потому что вы здесь живете давно, но вот с такими поправками на параллакс?

Андрей Синявский: Конечно, я чувствую себя зрителем, в основном. А по отношению к толпе, окружающей меня, я любуюсь этой толпой, я радуюсь этой толпе. В отличие от России, на Западе, во Франции у меня эмоции чаще всего радостные, я смеюсь, а не плачу.

Дмитрий Савицкий: Кем бы мог стать Андрей Синявский, если бы он не начал заниматься литературой, не начал бы писать? Нельзя себе представить, чтобы Синявский играл в футбол или водил паровозы.

Андрей Синявский: Только зэком, зэком я себя представляю. А там - катать вагонки или что скажут. Но это уже насильственно. Я погружен в мир культуры, и чаще всего - русской культуры, в мир искусства. И почему я сразу стал переправлять вещи на Запад? Я просто понял, что не укладываюсь, тем более, ведь сложился я как Абрам Терц в конце сталинской эпохи. Я видел, что это такое - это уничтожение культуры. Вот Абрам Терц выступил в 1955 году, но ведь сложился он чуть-чуть раньше, в сталинское время, в конце 40 - в начале 50-х годов. Для меня это время культурных погромов в области музыки, литературы, живописи. И было такое ощущение, что культуры вообще скоро не останется в России. А я учился на филфаке, я жил этой культурой, и по складу характера я любил запрещенные вещи, что называется, модернизм. А я видел вокруг, что громят и Зощенко, и Ахматову, и Шостаковича - все время серии погромов. А потом, со смертью Сталина, изменилась политическая обстановка, но в культурном смысле не очень изменилась. Все тот же сюрреализм господствовал, мне ненавистный, и поэтому я сразу стал эмигрантом, вернее, рукописи стали эмигрантами.

Дмитрий Савицкий: Если бы вы могли выбирать эпоху, вы бы остались жить в нашей эпохе, повторяли бы свой путь, если бы мы фантазировали, или бы вы выбрали какой-то другой век?

Андрей Синявский: Нет, я бы выбрал мой век, я с ним очень связан.

Дмитрий Савицкий: Не кажется ли вам, что, в итоге, исчезнувшая власть странным образом победила, что есть некий триумф, потому что и писатели, и художники, и простые люди платят и еще долго будут расплачиваться за это прошлое?

Андрей Синявский: Люди мало изменились, я так думаю. Мир очень изменился, и Россия очень изменилась в политическом отношении, в географическом смысле, а люди изменились очень мало. И нынешние демократы - очень часто это бывшие коммунисты. Я не в осудительном смысле это слово произношу, но в психологическим. Я сам себя считаю в значительной мере советским человеком, это некое клеймо, и поэтому нам так трудно выкарабкаться из прошедшей эпохи.

Дмитрий Савицкий: А как вы думаете, как дальше будут развиваться события, какие возможны перемены в России? Вот вы уезжаете сейчас в Россию?

Андрей Синявский: Сейчас в Россию я езжу примерно два раза в год. Печальное ощущение от нынешней ситуации в России, тем более, я опять вступил в конфликт по политическим вопросам, хотя я совсем не считаю себя политическим деятелем. Я разошелся с новой властью по части стрельбы по Белому дому. Для меня это ужас - стрельба по Белому дому. Не потому, что я сторонник Белого дома, а потому, что стрелять из пушек в городе по собственному парламенту, который тебя выбрал президентом, а ты взял власть и начинаешь стрелять из пушек - для меня это залог новой трагедии. А потом – Чечня. Это для меня продолжение той же стрельбы. Взяли и разбомбили город. Ведь разбомбить Грозный… Хорошо, предположим там какие-то бандиты есть. Но вот в Ирландии есть бандиты, но Англия почему-то не бомбит ирландские города. А мы, Россия, взяли и разбомбили несчастную Чечню. А у Чечни же, господи, старые обиды, завоевание в 19 веке, потом сталинские депортации. И демократическая России с чего начала? С того, что разбомбила их город! Это залог новых национальных конфликтов. То есть мы никак не выберемся из сталинского ада.

Дмитрий Савицкий: И ваша точка зрения приводит к каким-то реальным конфликтам, когда вы приезжаете в Россию.

Андрей Синявский: Да, я рассорился со многими друзьями. Причем тут нет никакой закономерности. Я пытаюсь все время уловить, почему часть моих друзей, которые думают как я, говорят, что правильно, надо было обстрелять Белый дом, а вот Чечня - неправильная. А другие говорят, что и Чечня правильно, надо их до конца бить! Вот этой логики я не понимаю. Как будто мало мы вообще стреляли.

Дмитрий Савицкий: А новое поколение вам кажется немножко уже другим? Вы имели возможность наблюдать молодежь?

Андрей Синявский: Это даже не из-за меня, это из-за моей супруги Марии Розановой, у который есть журнал, она более широко общается с литературной братией и с молодым поколением, ей легче с молодыми найти общий язык. чем со стариками.

Дмитрий Савицкий: Вопрос совершенно в сторону. Мне всегда казалось, что наше российское ерничество и хохмачество не позволяет нам действовать. То есть наши помыслы и все наши реакции размениваются на нашу совершенно замечательную возможность и талант хохмить, шутить, создавать совершенно невероятные гротески и в черном юморе, и в бытовом юморе. Это вас тоже касается в большой степени, потому что у вас чувство юмора, чувство сатиры и черного юмора тоже сильно развито. Не считаете ли вы, что мы в целом потеряли массу времени, массу энергии, вышучивая идиотизм нашей жизни вместо того, чтобы действовать, может, и как-то примитивно просто?

Андрей Синявский: Дело в том, что я боюсь действия, потому что наши действия очень часто сводятся к стрельбе. И я предпочитаю шутить, а не стрелять.

Дмитрий Савицкий: Мы говорили про молодежь. Заметили ли вы в среде молодых российских писателей какие-то интересные имена, каких-то новых людей? Кто вам нравится нынче в России?

Андрей Синявский: Тоже люди немолодые. Но мне очень нравится Петрушевская. Есть еще авторы мне симпатичные, но они менее известные. Из поэтов есть такой Быков, из прозаиков – Кураев. А вообще я очень люблю Веничку Ерофеева. Хотя он и покойник, но он для меня тоже молодое поколение, во всяком случае, более молодое, чем я.

Дмитрий Савицкий: А чем занимаются сам Синявский и его друг Абрам Терц в данный момент? Какие у вас планы профессиональные?

Андрей Синявский: Я, к сожалению, пишу очень медленно и разбрасываюсь. Из конкретных планов - я заканчиваю роман под названием "Кошкин дом". Надеюсь, к Новому Году я закончу. Кроме того, большая книга "Дальняя дорога" - опыт эмиграции и поездки по западному миру. Такая книга не то что афоризмов, но что-то вроде моей книги "Голос из хора". И третью книгу я задумал и только начал - книга о Маяковском.

Дмитрий Савицкий: Что любит Синявский, кроме книг, своего компьютера и вишневого сада? Какие у вас есть пристрастия, кроме того облика, которое мы знаем, вне литературы, вне вашей преподавательской деятельности?

Андрей Синявский: Я люблю французское вино, люблю курить, я люблю ездить, ездить не с лекциями, докладами и выступлениями, а просто ездить и смотреть по разным странам.

Дмитрий Савицкий: Любимые города и страны?

Андрей Синявский: Италия, Израиль.

Дмитрий Савицкий: 70 лет - это много, мало?

Андрей Синявский: Юбилей - это чистая условность, отношусь тоже с долей юмора. Почему 70, а не 69? Есть в жизни бесполезные вещи. Ну вот, например, 70 лет и какой-то юбилей. Но ведь искусство оно тоже бесполезное, но приносит радость.