• В "Новом издательстве" вышел трехтомник Анатолия Марченко, основанный на рукописях, изъятых у автора в ходе обысков и хранившихся в архиве УФСБ по Владимирской области.
• Марченко погиб в 1986 году в Чистопольской тюрьме после четырехмесячной голодовки с требованием освободить всех политзэков СССР, и их вскоре действительно начали выпускать.
• Многие проводят параллели между судьбами Марченко и Олега Сенцова, держащего сейчас голодовку в колонии ИК-8 Лабытнанги за свободу всех украинских политзэков в России.
• Павел Марченко несколько лет готовил к печати рукопись своего отца, получившаяся в итоге книга является не только историческим источником, но и литературным памятником.
• Голос Анатолия Марченко – свободного человека, погибшего за нашу свободу, – нужен нам всем.

Александр Даниэль – сопредседатель петербургского общества "Мемориал":

– Сегодня, 25 мая – у нас в "Мемориале" не только презентация книжки, но и разговор о судьбе Анатолия Марченко. Эта книжка вышла, и мы проводим нашу презентацию в дни, когда происходит событие, очень схожее с историей гибели Анатолия. Уже две недели держит голодовку Олег Сенцов с требованием, очень похожим на то, которое Анатолий выдвинул в своей последней голодовке.

Мы думали о символическом действии, которое связало бы выход книги с происходящими сейчас трагическими событиями. Мы изготовили открытки с фотографией Толи Марченко, а на обратной стороне – адрес Олега Сенцова. Если кто-то хочет, то может взять эту открытку, написать на ней: "От участника презентации трехтомника политзаключенного Анатолия Марченко", свое имя и какие-то свои слова поддержки Олегу Сенцову, наклеить марку и отправить.

В середине 1990-х мы с Павлом Марченко в архиве ФСБ по Владимирской области получили доступ к материалам дела Анатолия. Оказалось, что в этом деле огромное количество рукописей, которые никто не видел, которые никогда не издавались, которые, на мой взгляд, не просто дополняют, а рисуют объемный портрет литератора Анатолия Марченко. Портрет, которого мы раньше не знали. Это то, что забирали на 10 или 11 обысках в течение всех 1970-х годов, автобиографическая проза: новеллы, недостающие куски повести "Живи как все". Первая отечественная публикация "Живи как все" – той части, которая тогда нам была известна, – вышла в журнале "Знамя". В нашем издании эта повесть – в объеме вдвое большем, чем она когда-либо издавалась. А в целом это – автобиографическая сага, эпос, который по времени действия начинается в 1958 году, а заканчивается – в 1981-м. Это не просто презентация нового издания, это литературное открытие.

Андрей Курилкин – главный редактор "Нового издательства", издатель книги:

– Перед нами всеми стоит задача включить сочинения Марченко и еще целый ряд подобных книг в канон русской литературы, потому что это совершенно замечательная проза. Мне представляется очень важным считать эти три тома, 30 лет автобиографии одного человека, не мемуарами, не историческим источником, а большой русской литературой. Когда я говорю со своими друзьями о Марченко, в ответ слышу: "Диссидент". За пределами этого и еще нескольких подобных залов это слово означает что-то маргинальное, принадлежащее к какой-то субкультуре и по-своему отталкивающее. Нашей общей задачей является создание истории позднесоветского общества, где диссидентское движение будет одной из главных линий.

Павел Марченко – сын Анатолия Марченко, составитель книги:

– Мне очень жаль, что эту книжку не увидело довольно много народа. Прежде всего это Арсений Рогинский, которому, мне кажется, это было бы очень приятно, который помогал советами. Мне очень жаль, что эту книгу не увидели Александр Лавут и Юрий Герчук, которому я показывал текст в рукописи. Это то, чего я себе не могу простить.

Сергей Чупринин – главный редактор журнала "Знамя":

– Впервые я столкнулся с произведениями Анатолия Марченко уже после его смерти, когда начинал свою работу в редакции журнала "Знамя". Живи как все" – это действительно была первая публикация Марченко в России и это был первый номер, подписанный мною в свет: номер 12 за 1989 год. Я надеюсь, что у этого трехтомника будут еще издания. Он заслуживает более обширных комментариев, чтобы рассказать об этом человеке, о событиях того времени, далеко уже не совсем очевидных людям "минус 50".

Когда мы издавали "Живи как все", возник вопрос, в какой рубрике нашего журнала это печатать: публицистика ли это, архив, мемуары. Мы поместили повесть в раздел художественной литературы. Вчера и сегодня я листал эту книгу и убедился, что мы были исключительно правы. Диссидент, правозащитник, одинокий борец – да, все правильно. И писатель. Каждый, кто откроет книжку, которую мы сегодня представляем, может в этом убедиться.

Автор начинает книгу так: "…Да-да, я тоже был на целине". Тогда, в 1970–80-е годы, так не писали. Так пишут сейчас: как будто продолжают прерванный разговор. С отточия. Это разговор, который не он начал и в котором приглашает принять участие читателя. Это писатель с чувством слова. Проходит время, и уже смотришь другими глазами на те книжки, которые тебя когда-то воспламеняли, казались такими важными, прочитывались за ночь. Даже у самых сильных авторов свободолюбивого движения, даже у Сахарова рассуждения уже не так интересны. Интересна проза – там, где есть литература. У Сахарова – воспоминания, которые в моем сознании перевесили его публицистику, его эссеистику, имеющие огромное историческое, но очень скромное литературное значение. Марченко хорош деталями – иногда очень остроумными, конкретикой, подробностями, как это все было. Когда читаешь, невозможно оторваться. Вне всякого сомнения, у Анатолия Марченко был литературный талант. Не знаю, мыслил ли он себя свидетелем исторической эпохи или писателем, но то, что получилось в конечном итоге, этот трехтомник, обладая всеми достоинствами исторического источника, это еще и литературный памятник. Это можно читать, это нужно читать, а самое главное – это интересно читать.

Александр Даниэль:

– А ведь Толя за столом не был рассказчиком. Он умел и любил разговаривать с листом бумаги, вправленным в машинку. Он очень тяжело осваивал это ремесло, которым до 1966 года никогда не занимался, но освоил и полюбил его. После появления книги "Мои показания" часто приходилось слышать: "Это писал не Марченко. Использовали его имя, а писала то ли Лариса Богораз, то ли целый коллектив". Этот трехтомник, где мы по рукописям Марченко публикуем абсолютно новые, неизвестные тексты, которые никто не видел, – это конец этой некогда бытовавшей версии, – заметил Александр Даниэль.

​Екатерина Великанова – сестра участницы диссидентского движения Татьяны Великановой, связанная с Анатолием Марченко дружескими и родственными узами, прочитала свое эссе, посвященное ему, их среде и тому времени.

Екатерина Великанова:

​"…Времени у этого человека было в обрез, он это знал и на пустяки, по его четко выработанному для себя представлению, не разменивался. Он всегда знал, что он хочет, что ему надо, что и кому он должен. <…> Построить дом, родить сына, посадить дерево. Прописная истина – каждый знает, и Анатолий Марченко знал. К садоводству и огородничеству он был, кажется, равнодушен, вместо сельхозработ выбрал иное: быть свидетелем, оставить после себя письменный документ. Текст. И вот он, когда не сидел в тюрьме, он днями строил, а писал, видимо, по ночам. Писал откровенно тайно, причем не только от них, соглядатаев, он и в семье эту свою позицию – писатель за письменным столом – не афишировал. Я во всяком случае никогда Анатолия Тихоновича за этим делом не видела и прямо скажу: я не знаю, работал ли он рукописно или стучал на пишущей машинке. Скорее первое. Потому что, во-первых, рукой писать – это дело бесшумное, а во-вторых, при регулярности обысков в машинках был очевидный и острый дефицит. <…>

Самое начало 80-х, вообще, можно рассматривать как агонию дикого и агонию сильного и безумного зверя. Летом 80-го получила срок моя сестра Татьяна Великанова: пять лет строгого плюс четыре ссылки. В 81-м посадили и осудили на четыре года Арсения Рогинского. В марте 81-го Анатолий Марченко был арестован, в сентябре получил 10 лет строгого и пять ссылки. Хочу добавить, что в августе 80-го моя мама, Наталья Александровна Великанова, получила тяжелейший инсульт, и я этот сюжет тоже на этот счет вписываю. Во-первых, не сидела бы Татьяна в тюрьме, мама, может быть, еще пожила бы без инсульта всякого и не стала бы тяжелейшим инвалидом, возращенным нашими усилиями почти с того света. А во-вторых, это такой, я считаю, специальный открытый счет, куда из нас может любую свою беду записать, и все будет мало.

С Анатолием Марченко они играли на этот раз в открытую: "антисоветская агитация и пропаганда", статья 70 УК РФ. Не какое-то иезуитское "за нарушение паспортного режима". Может, кто-то из них, наконец, внимательно прочитал, что он пишет. И срок ему дали сам по себе убийственный, и условия ему были созданы те еще: то и дело карцер, а потом и вовсе тюрьма. Но когда летом 86-го года мы получили весть о бессрочной голодовке Анатолия, это было уже сверх всякой меры. Требование освободить всех политзаключенных ставило жирную точку в судьбе Анатолия Марченко. Так каждому из нас тогда ясно виделось. Когда зэк предъявляет абсолютно невыполнимое требование, причем такой зэк, как Анатолий Марченко, это прочитывается однозначно, без вариантов: конец, обрыв кадра".

Иван Ковалев – солагерник Анатолия Марченко (по Skype):

– Я думаю, что идея с открытками Олегу Сенцову очень понравилась бы Толе. На воле у нас с ним было шапочное знакомство, а подружились мы в лагере, Пермской политзоне ВС-389/35, куда Толя приехал немножко раньше, чем я. Про него часто говорят: "Рабочий". Но у этого слова есть другое значение, нежели то, которое в него обычно вкладывают: он всегда был в работе. У нас было нечто вроде стадиона, и Толя с отключенным слуховым аппаратом и с книжкой в руке, шагающий там по кругу, был приметой зоны.

Мы с ним встретились во время развода на работу. Мы не так много времени провели вместе, потому что то одного, то другого наказывали помещением в ШИЗО или в ПКТ. Там бывает холодно даже летом. Толя был кочегаром, и когда он топил, это можно было узнать по температуре труб. Он топил на славу. Все, что он делал, он делал хорошо. Однажды его за это тоже наказали, потому что эта лагерная котельная одновременно была поселковой. Он отключил поселок, чтобы подогреть тех, кто сидит в ШИЗО. Он то ли забыл потом включить, то ли заснул, – в общем, его застукали за этим и тоже наказали ШИЗО. Однажды его со Степаном Хмарой наказали за "дезорганизацию работы столовой", которая заключалась в том, что они увидели в баланде червей и предъявили это начальству. Был тяжелый эпизод: поменялись в сторону ужесточения правила внутреннего распорядка. В числе таких изменений было ограничение на книги: раньше разрешалось иметь в ШИЗО пять книг, это запретили. Толя про этот запрет не знал, из-за этого вышла стычка. Его очень здорово тогда избили – он потерял сознание, его были, скованного в наручниках, уже после этого. Несомненно, это избиение сказалось на его здоровье. Участники этого избиения, главным из которых был ДПНК (дежурный помощник начальника колонии) Волков, известны. Неизвестно, были ли приняты какие-нибудь меры. Скорее всего, ничего и не было.

​Многие знали, что Толя – известный писатель, что его книги переведены на разные языки. Но он очень подкупал своей простотой. С ним были запросто и наша публика, и прошедшие войну старики. Он их подкармливал, если ему что-то приходило в посылке, или покупал повидло в ларьке. Он покупал сигареты, хотя сам не курил. Просто для того, чтобы раздать.

Юлий Ким – бард:

– Здесь говорилось о литературе, и я сразу вспомнил рецензию Анатолия Якобсона, который был одним из редакторов "Хроники текущих событий". Им было сказано: "Я получил "Мои показания" – для того, чтобы их редактировать, но поправлял только одно – расставлял запятые там, где они были неправильно. Больше я не сделал ничего, потому что это – законченное литературное произведение". Тогда меня это изумило, но, когда я познакомился с этим произведением, мое изумление переориентировалось на автора, как человек стихийно литературно талантлив.

Александр Даниэль вспоминал голодовки Толи Марченко и Олега Сенцова. Через 30 лет все как-то противно повторяется. Ощущение глухоты, которое сопровождает меня всю жизнь, редко-редко развеивается: в 60-м году, в 85-м году, потом немножко в 1991-м. Это воспримется как редкие глотки воздуха, а дальше – опять то, к чему принюхиваться не хочется.