Его называли гением и предлагали выдвинуть на Нобелевскую премию. Своих детей ему поручали воспитывать высокопоставленные чиновники и известные артисты. Среди его поклонников были писатель Эдуард Успенский, композитор Владимир Шаинский, кинорежиссер Ролан Быков.

Виктор Столбун считал себя великим педагогом и целителем. В 1970-х годах в брежневском Советском Союзе ему удалось создать коммуну, которую адепты называли "коллективом". В 1988 году за избиения детей в коммуне было возбуждено уголовное дело, но его закрыли по указанию сверху. После распада СССР деятельность "коллектива" рекламировалась в печати и телепередачах, но было и немало критических публикаций, в которых говорилось, что это опасная тоталитарная секта.

Виктор Столбун умер в 2003 году, а его "коллектив" по-прежнему существует. Недавно о его деятельности вновь заговорили. Почти одновременно появилась книга воспоминаний Анны Сандермоен "Секта в доме моей бабушки" и письмо Татьяны Успенской, которую отец, знаменитый детский писатель, отдал в секту Столбуна.

Анна Сандермоен, прожившая в секте 6 лет, и Татьяна Успенская рассказывают о том, как Столбун и его подручные издевались над детьми. Девочек, попавших в "коллектив", называли проститутками, внушали, что они психически нездоровы, страдают от галлюцинаций. К попавшим в секту применяли так называемое "слоение", капая на ягодицы и на пальцы ног анестетик хлорэтил; впоследствии хлорэтил заменили на удары электрическим током. Членов коллектива держали в рабстве, унижали и избивали.

Смотри также

"Он умел плести сеть, как паук". Шесть лет в секте Столбуна

У Виктора Столбуна было много внебрачных детей и две официальных дочери – Екатерина и Юлия. Екатерина рассказала свою историю в книге Анны Сандермоен. В 1985 году, когда ей было 25, она сбежала из секты своего отца.

Отец к тому времени избивал меня уже два дня подряд. Ночью я попыталась прокрасться к входной двери, но он спал в этот раз очень чутко: сразу выскочил, все понял и стал опять меня бить. На третий день избиение прервал звонок из Москвы. Телефон находил­ся в коридоре, и отец вышел из комнаты. Я знала, что, когда он закончит разговор и вернется, этот кошмар продолжится. Я выбежала на лоджию и в совершенном ужасе стала искать, где мне спрятаться. Возникла идея забраться на шкаф, закрыться какой-то тряпкой и притвориться тючком… Идея была отброшена в силу очевидной глупости. Времени совсем не оставалось: я слышала, что отец заканчивает разговор с Москвой. Тогда я схватила свою сумку, в которой лежал паспорт, и открыла окно лоджии. Я решила спуститься по водосточной трубе и винограднику, уповая на то, что внизу, на асфальте, есть сугробы. Затея рискованная, но де­тали продумывать было некогда. В результате, я сорвалась и таки угодила не в сугроб, а на асфальт, разбив себе лицо и разломав челюсть. Полгода я пролежала в больнице.

Мартин Даничев – сын Екатерины, внук Виктора Столбуна, – тоже решил рассказать свою историю. Он родился в 1996 году и дедушку своего не видел, однако поневоле познакомился с его методами воспитания. Как и почти все дети в "коллективе", Мартин почти не ходил в обычную школу. Виктор Столбун считал, что весь мир болен шизофренией, с легкостью диагностировал шизофрению у детей, которые были отданы ему на попечение, и "лечил" их рукоприкладством. В фейсбуке Мартин Даничев написал, что его мать делала то же самое.

Моя мама никогда не работала на моей памяти. Ведь она – гений, как и её отец. И как же она пойдёт работать кассиром. А вот на нашем поколении природа дала осечку. Нам суждено быть мещанами.

Работали мои старшие сестры. Они танцевали на улице с пятилетнего возраста, и им клали деньги прохожие. В нулевые зарабатывали и по 2000 рублей в день. Продолжалось это лет 10.

Мне 15 лет. Мама из-за чего-то орёт, бьёт меня. Бьёт и бьёт, ждёт моей реакции, извинений (искренних и правдивых, с чувством и расстановкой). Прям по лицу кулаком. Мне хочется уйти в себя и перестать реагировать. Ведь мое тело изнутри, кости и мышцы, остались единственными не перейденными границами. Внешних уже не было.

Я молчу. Ей это не нравится. Она повторяет, что у меня шизофрения. Открывает сайт с номером скорой психиатрической помощи, поднимает трубку телефона и говорит: "Если ты будешь и дальше молчать, я им позвоню и тебя заберут". И это была реальная угроза.

24-летний Мартин Даничев живет в Израиле и готовится стать социологом. Он ответил на вопросы Радио Свобода.

– Ваша мать порвала отношения со своим отцом до вашего рождения, так что нельзя сказать, что вы выросли в "коллективе"?

– Нет, я считаю, что вырос в "коллективе". Когда я читал книгу Анны, у меня было ощущение, что я читаю книгу о себе. Я не вижу разницы. Моя мама думала, что разница есть, но по факту ее нет.

– Она бунтовала против своего отца, но повторяла его рекомендации?

– Да, это мое однозначное ощущение. Интересно, конечно, с точки зрения психологии как это сработало. Я считаю, что в такой ситуации нужно идти к психотерапевту. В целом это важная опция для общества, переживающего конфликты и кризисы, подобные нынешнему. Но особенно это важно в ситуации с подобными закрытыми мирами. И я думаю, что отсутствие терапии у мамы и является причиной продолжения дела дедушки. Я терапию прохожу уже года два.

– У вашего дедушки была идея, что детей надо лечить от шизофрении. И мать тоже решила лечить вас?

– Моя мама считала, что ее отец выбрал неправильную мировую проблему, поскольку был озабочен шизофренизацией всего мира и хотел найти лекарство от рака. А она считала, что наивысшей жизненной ценностью является искусство, и хотела спасти мировую литературу. В чем это должно заключаться, я вам объяснить не могу, потому что сам не понимаю. Но это было у моей мамы в планах, она считала, что искусство – ее главная деятельность, что она гениальна, а мы должны продолжать ее дело. Мы пока не являемся личностями, но у нас, возможно, есть шанс, потому что мы ее дети.

– Чтобы лечить шизофрению и прочие душевные недуги, ваш дедушка изобрел так называемое "слоение", что-то типа садистского психоанализа. Применялось ли "слоение" к вам?

– Нет. Но всё остальное, кроме этого "слоения", было. Мое первое в жизни воспоминание – это то, как подруга моей мамы избивает ремнем мою сестру за то, что она плохо танцевала. Мои сестры в то время были в кружках бальных танцев. Мама была озабочена, чтобы костюмы были хорошо подобраны, чтобы были хорошие преподаватели, и требовала от своих дочек по максимуму в ответ. Мне тогда было года четыре, но я до сих пор помню звук этого ремня.

– А вас часто избивали?

– Да. Но всегда заявлялось, что меня били меньше всех, и вообще маму били в ее семье намного больше, поэтому нам незачем жаловаться. Мне эта логика кажется неприемлемой, потому что я не считаю, что такие вещи можно соизмерять количеством или качеством. Даже незнакомые замечали, что я от них шарахаюсь, и понимали, что меня бьют в семье. Спрашивали, и я, конечно же, говорил, что меня не бьют.

– Ваш отец тоже был в "коллективе"?

– Нет. И он ушел от моей мамы и моих сестер еще до того, как я родился. Не выдержал, я так предполагаю, отношений с ней. В принципе он отсутствовал в моей жизни.

– Ваши сестры разделяют ваше отношение к дедушке?

– Я самый радикальный в этом плане человек в семье, но при этом понимаю, что им тоже тяжело. Мои сестры меня старше, одна на 6, другая на 5 лет. В то время, когда я подрастал, мама в более взрослых детей могла вложить больше. И всегда подчеркивала, что я мещанин, что я обычный. Это, безусловно, повлияло на них, они намного больше мамины дети, чем я.

– А задача была воспитать гениев?

– Да, мы должны были стать особенными. Большинство людей бездарны, а у нас есть шанс. Мы должны были продолжать некое общее дело, а потом выращивать наших собственных детей в том же ключе.

– То есть методология Столбуна сохранилась, несмотря на конфликт вашей матери с отцом?

– Да, это то же самое, просто под другой оболочкой. Моя мать всегда говорила о нем одновременно со страхом и уважением. Он ведь ее избил даже перед тем, как она попыталась сбежать, при этом она была беременна. Избил, а она пыталась сбежать через балкон и упала. Но она считает его гением, который не всегда правильно поступал. Думаю, это однозначно то, что называется стокгольмским синдромом.

– Но она не пыталась с ним примириться?

– Один раз она сказала об этом так: единственный способ поговорить с ним лично – чтобы его привезли на заброшенную дачу, связали по рукам и ногам, и она бы говорила несколько часов, а он бы ее слушал. И тогда, возможно, между ними возникло бы понимание.

– А дед вами не интересовался, не пытался установить контакт?

– Я знаю, что еще до моего рождения мама отправила ему письмо, и это письмо ему прочли на общем собрании "коллектива". После того, как дедушка умер, моя тетя Юля приехала навестить нас и сообщить о его смерти, привезла его фотографии.

Смотри также

"Я в борьбу не вступала". Татьяна Успенская о реакции на свое письмо

– В "коллективе" Столбуна в советские времена исповедовали коммунистическую идеологию, потом ее сменило христианство. Была ли идеологическая подоплека в вашем воспитании?

– Мать говорила, что мы не дети, а товарищи. Она полагала, что это ошибка, что она женщина, она себя считала гениальной на мужском уровне. Это, конечно, сексистская и глупая вещь. Она говорит о том, что, как правило, у гениев нет детей, а вот у нее есть, и это проблема. Что касается христианства, то моя мама не была воцерковленной, но христианкой. Как-то раз я у нее спросил, что она скажет Богу, когда он на суде спросит ее, как она вела себя со своей семьей? Она сказала, что Бог будет очень-очень недоволен, но поймет ее и простит, потому что она гениальна.

– При этом она не работала?

– Изначально, когда она приехала в Ленинград, работала водителем трамвая. Но после моего рождения, лет с 36-ти уже не работала.

– После интервью с Анной Сандермоен мы получили много откликов – в основном положительных, но были и критические. Нас спрашивали, почему мы даем слово только одной стороне и не хотим выслушать тех, кто считает вашего дедушку гениальным целителем? Что вы скажете тем, кто критикует Анну Сандермоен и Татьяну Успенскую?

– Реакция таких людей, желание его оправдать и побудили меня написать пост в фейсбуке. После того как Анна выпустила книгу и Татьяна опубликовала письмо, я вижу много позитива, но появились какие-то посторонние люди, которые почему-то считают, что у них есть право об этом говорить. В передаче Малахова была одна женщина, которую назвали общественным деятелем, – она говорила о том, какие книжки написал Успенский и что общество не может его судить. Меня это разозлило. Она не имеет никакого отношения к нашей семье, но почему-то хочет добавить свое мнение. Это нельзя сравнивать по масштабам, но, безусловно, у этих людей та же самая психологическая реакция, что в СССР в эпоху Сталина или в гитлеровской Германии. Люди пытаются убедить самих себя, что то, что плохо, на самом деле нормально или даже хорошо. Я считаю, что Россия – страна зазеркалья. Высказать свою точку зрения, будучи жертвой, очень тяжело. Огромное количество людей почему-то считают возможным принять сторону насильника. Это неправильно ни с какой точки зрения. Мне бы хотелось, чтобы у таких людей было поменьше гонора. Меня очень злит их позиция. И мне понравилось, что Андрей Малахов в своей передаче освещал сторону жертвы. Это было достойно, учитывая реалии российского телевидения.

– Имя Успенского звучало в вашей семье, когда вы были ребенком?

– Да, когда мы смотрели "Простоквашино" и "Крокодила Гену". Мне было от этого плохо еще тогда, потому что всегда было понятно, какой он являлся влиятельной фигурой в секте моего дедушки, где было много актеров и писателей. Не помню, что о нем говорила моя мать, но, когда я собирал документы для репатриации в Израиль, я общался со своей тетей и слышал, как та часть моей семьи называет его дядей Эдиком.

– Сейчас все это начинает вскрываться. Читать книгу Анны Сандермоен вам было тяжело?

– Мне очень хорошо от чувства солидарности. Наконец-то появился кто-то, кто думает похожие вещи. Анна Сандермоен и Татьяна Успенская мне видятся скромными людьми, которые деликатно обозначают свою точку зрения. Я не вижу ничего скандального в том, что они делают. Но вижу скандальность в реакции на них. В книге Анны есть фрагменты, которые заставляли меня плакать.

– Сколько лет вы уже не общаетесь с матерью?

– Я ушел от нее в 17 лет, это почти самостоятельный возраст. Из-за того, что вмешалась уполномоченная по правам детей, для меня освободилось место в социальной квартире для бывших выпускников детских домов. Это тоже не было нормальной жизнью, но там я хотя бы нормально ел. Оттуда мне, к сожалению, пришлось уйти из-за неграмотной работы персонала, в том числе из-за гомофобии.

– А как вы оказались в Израиле?

– Я очень давно хотел приехать в Израиль, с девяти лет. Вот потихоньку в 20 лет у меня это получилось, живу здесь уже почти четыре года. В Израиле нет ни одного моего родственника – это очень приятный факт.

– С родственниками, которые остаются в "коллективе", вы никаких отношений не поддерживаете?

– Никаких вообще. Я считаю, что наша семья категорически не умеет налаживать отношения из поколения в поколение, да и в одном поколении между собой. Просто катастрофа.