24 августа – 30 лет со дня смерти Сергея Довлатова. Мы публикуем воспоминания вдовы писателя, Елены Довлатовой, записанные Наташей Шарымовой для ее мультимедийного проекта "Нью-Йорк + Бродский".

Я родилась в Ленинграде, выросла в Ленинграде. Родилась перед самой войной, в войну была в эвакуации, потом вернулась, поступила в школу, окончила, получила образование, работала. Встретила Сергея Довлатова, вышла за него замуж. Через несколько лет у нас родилась дочь Катя. Когда Кате было 11 лет, мы с ней эмигрировали, в то время как Сергей остался еще с матерью в Ленинграде, а мы, пробыв положенный срок в Риме, окончательно переместились в Америку. С тех пор я и живу в Нью-Йорке. Через год после нашей разлуки к нам присоединилась вторая часть нашей семьи, Сергей со своей матерью и собакой Глашей.

Послевоенный Ленинград помню очень смутно. Мне было 7 лет, когда я приехала. Оказалось, что мы приехали в какой-то праздничный день. Я помню, что была демонстрация, очень много мусора праздничного на Невском было. Я впервые попробовала мороженое. Если помните, были белые две пластиночки, между ними лежало мороженое, как-то его выдавливали. Тогда первый раз в жизни попробовала мороженое, увидела раскидаи, которые висели на резинках, и уйму цветной бумаги.

Помню, что у меня украли карточки прямо из рукавицы. Я сняла рукавицу, она на веревочке болталась. Естественно, меня никто не наказал за это, только пожалели, но тетя падала от голода. Помню очереди жуткие. Кафе-автомат на Невском начал функционировать, кажется, сразу после войны. Помню страшные многочасовые очереди, мороз был жуткий, мы стояли в очереди за макаронами по-флотски, их продавали на вес.

С Сергеем мы жили в центре города на улице Рубинштейна в доме номер 23, на котором сейчас установлена памятная доска. Когда Сергей находился в Таллине, мы с его матерью решили съехаться и совершили обмен моей жилплощади и жилплощади Сергея с матерью. Как ни странно, мы переселились из дома 23 в дом 22 на той же самой улице Рубинштейна.

Литературная жизнь Сергея складывалась довольно трудно. Рассказы ходили только в машинописном виде по рукам его друзей, не публиковались. Вокруг нас на той же самой улице Рубинштейна жило довольно много творческого народа. В соседнем доме жил Женя Рейн со своей первой женой Галей Наринской. На улице Разъезжей, это все вокруг Пяти углов, жила семья Ефимовых. Дальше на улице Правды жило семейство Эры Коробовой и Толи Наймана. Минут за 20 можно было дойти до Дома писателей. Но, начавшись многообещающе, писательская жизнь Сергея Довлатова в Ленинграде не сложилась. Мы оказались в Америке, и тут все начало происходить по-другому.

Мы приехали, нас поселили в отель, который был в нескольких шагах от Пятой авеню. Сейчас это недосягаемое, дорогое и респектабельное место, а тогда было так себе. Нас поселили в бедный отель. Меня поразила жуткая жара, хоть мы и пробыли четыре месяца в Италии, все-таки там она иначе переносилась. Кондиционер для нас было понятие абсолютное новое и почти необъяснимое. У нас в номере не было кондиционера, от жары спасались как могли. Я довольно долго не могла понять, в чем дело, на нас сыпались какие-то капли воды, не дождь, а именно капли. Мы все никак не могли понять. В отеле мы познакомились с одним человеком, вместе зашли на почтамт отправить письма, он своим родным и знакомым, я своим. Он, случайно глянув через мое плечо на открытку, которую я заполняла, увидел, что я пишу, что что-то такое непонятное влажное сыпется мелкое. Засмеялся и сказал, что это кондиционеры работают, из них капает потихонечку, распыляясь.

"Новое русское слово" было на 57-й улице между 8-й и 7-й авеню. Это был тогда тоже район, который никаким образом не распознать теперь. В "Русское слово" вела крашенная по-советски коричневым цветом дверь, внутри были выщербленные железные ступени, литые, с дырочками, дальше уже оно размещалось на нескольких этажах.

Через два месяца я работала в "Русском слове" в вечернюю смену, иногда ходила оттуда в два часа ночи. Я сначала получила место корректора. Потому они увидели, что я в этом деле понимаю, и я стала наборщицей у них.

Совсем незадолго до того, как я пришла в "Новое русское слово", там был пожар. Дело в том, что там был линотипный цех в подвальном помещении, а сверху размещались другие части редакции. В качестве наборщика был принят новый эмигрант. Ему пришла в голову идея журнальчик какой-то выпускать. Он пока там в одиночестве сидел в этой линотипной, потихонечку собирал какие-то материалы и сделал журнал, не помню, какого типа. Сверстал, смакетировал весь номер и пришел к Седыху сказать, что сейчас как раз настал момент еще выпускать какое-то издание по-русски в Нью-Йорке. Седых страшно испугался, что это все-таки конкуренция, и этого человека уволил. Этот молодой человек просто сошел с ума. Он пробрался туда в "Русское слово" и устроил настоящий пожар. Линотипы вышли из строя, там все погорело. Тогда Седых совершил очень верный поступок, обратился за помощью к новой эмиграции, стали собирать деньги и купили новые машины, которые назывались композерами. Для работы на этих машинах уже были набраны новые эмигранты, и таким образом я тоже получила место в редакции "Нового русского слова".

Потом уже, когда был "Новый американец", этого человека выпустили из тюрьмы. Это был довольно мрачный молодой человек. Он пришел на встречу с "Новым американцем" и эту историю рассказал: и как он сделал журнал, и как поджёг. Про тюрьму не распространялся особенно, только сказал, что это не курорт. Выучился там английскому. Что дальше он делал, не знаю, так и сгинул.

Мы познакомились сразу с Вайлем и Генисом, стали общаться. Они все жили в Верхнем Манхэттене. Мы там часто довольно проводили время. Хвостенко приезжал, какие-то питерские люди тут были.

С Бродским мы тоже успели повидаться. Он уже жил на Мортон-стрит. Я приехала к нему специально. Вышла в "Ардисе" Сережина "Невидимая книга". Мы с Иосифом говорили по телефону, он сказал, что напишет о ней. Они выслали ему книжку, и я за книжкой к Иосифу съездила. Он спрашивал про ленинградское житье, виделись ли мы с его семьей, оставшейся там. Потом он приходил на какие-то вечеринки. Я помню, что это было после его первой операции на сердце. Он был бледный, я никаких больших изменений особенно не заметила по сравнению с Питером, это потом он стал как-то быстро очень меняться.

Мне кажется, ему это жилье очень подходило. Городская жизнь, но при этом какая-то почти сельская атмосфера. Он прямо из своей гостиной выходил в садик, ему это очень нравилось. И все находилось в очень привлекательном районе Нью-Йорка. Мне кажется, он очень привык и был доволен. Тем более что и люди вокруг него как-то образовались, которые принимали много участия в его жизни. Маша Воробьева жила в соседней студии. У меня было ощущение, что он очень хорошо себя чувствует в этом доме. На стенах были развешены фотографии близких людей. Кабинет писателя, как в Питере.

Газета "Новый американец" – значительный этап в жизни Сергея Довлатова – началась, когда мы уже жили в Квинсе. Осуществляться идея начала двумя сначала людьми – это Евгений Рубин, спортивный журналист из Москвы, и Боря Меттер, он работал на ленинградском телевидении. Потом они привлекли Алексея Орлова и сказали об этом Сергею. Иосиф был предполагаемый автор, доброжелатель, но физически он в этом не участвовал. Разговоров я особенно не помню, потому что была самым занятым человеком. Я ходила на службу каждый божий день, а остальные, особенно в первый год работы "Нового американца", не ходили. Помню момент, когда публиковался материал Бродского о Надежде Мандельштам. Это было уже, когда "Новый американец" находился в Манхеттене почти напротив "Нового русского слова" на 8-й авеню. Помню, что раза три или четыре приходилось перебирать весь текст, потому что Иосиф его все время правил. У Гриши Поляка в архиве остались гранки с правкой Иосифа.

Гриша, наш многолетний друг, к этому времени начал выпускать альманах "Часть речи". Первый номер он посвятил 40-летию Бродского. Он вышел стараниями всех друзей, каждый посильно принимал в этом участие. Я набирала тексты, моя свекровь, мать Сергея, корректор, читала корректуру, я правила. Прикладывал руку и Сергей. Когда альманах был готов, "Новый американец" об этом альманахе объявил. Иосиф к газете относился дружески. Сережа рассказывал, что Иосиф мог в разговоре сказать что-нибудь насмешливое такое, отрицательное вроде бы, а на самом деле очень даже интересовался и читал, особенно все, что писали в "Новом американце" о нем.

Мы регулярно встречались. Приезжали с Сережей в Манхэттен, заходили к Иосифу. Он любил нас водить по Гринвич-Виллиджу и по любимым своим заведениям, где он ел частенько. В китайский ресторан, и в индийский – я на него однажды случайно вышла много лет спустя, но абсолютно не помню адреса. Он был двухэтажный, там была маленькая эстрада, где иногда садился музыкант и тихо-тихо играл. И в китайском, и в индийском заведении Бродского знали, и хозяин всегда выходил поздороваться, говорил: мистер Бродский.

Я помню, что Иосиф очень много давал Сереже советов. Естественно, Иосиф к тому времени и связями оброс, и знакомствами, и стал очень известен. Сережа прислушивался к его советам и много поручений Иосифа выполнял. Сережа с большим почтением относился к Иосифу.

Помню нашу первую встречу с Рейном, который какое-то время жил сначала у Иосифа, потом уже стал перемещаться по знакомым. Перед тем, как он приехал, довольно много было разговоров по телефону о том, как его устроить, каким образом следить за его передвижениями. Иосиф прислал за Женей лимузин. Мы тоже приехали на встречу, сидели в садике у Иосифа. Естественно, разговор шел самый живой и разнообразный, с темы на тему перескакивали, и политики касались, и поэзии, литературные имена назывались всякие, стихи читали, цитатами сыпали.

Разговоры чаще всего шли именно литературные, обсуждались, естественно, книги, которые и в России выходили, и здесь.

Чаще всего мы встречались с Иосифом, когда с Сергеем вдвоем ездили, никаких других людей не было. А на днях рождения присутствовали все. И Алешковский, и Ося Осташевский с Леной, женой, и Барышников приходил, и Петя Вайль с женой Эллой, много всякого народу. Один раз я там видела Сьюзен Зонтаг. Всех не упомнишь.

Иосиф говорил, что Сережины книжки читаются легко и ему интересно. Об этом можно было прочитать в его статье на первую годовщину после кончины Сергея. Он там очень многое объяснил в своем отношении к творчеству Довлатова. Естественно, он читал все Сережины книги, о каждой из них немножко говорил. Сережа выслушивал советы, критику Вайля с Генисом, естественно. Они обсуждали даже какие-то сюжетные детали. Шло обсуждение постоянно.

Примерно через месяц после того, как Сережи не стало, мы встретились. Иосиф знал, что у нас большие долги, которых я очень боялась, и предложил все долги заплатить, чтобы я сделала выписки, сказала куда, он выпишет чеки. Я отказалась и очень рада, что отказалась, я справилась сама. Но очень помню порыв.

Мы потом виделись очень редко. Он поначалу часто звонил, даже звал к ним в гости приезжать. Я несколько лет просто никуда не выходила совершенно, ни на какие приглашения не отзывалась, поэтому мы не виделись. Потом встретились как-то в театре, где-то еще, но специально уже не встречались.

Я могу рассказать замечательную историю про Иосифа. Это было в Питере. Мы возвращались домой ночью, подошли к мосту, его уже раздвигали, потемнело слегка, потом сразу рассветало. Мы перешли на вторую половину, вдруг Сережа обернулся и говорит: "А где пояс от твоего платья?" А у меня было единственное платье, называлось выходное, из американской посылки. Я им очень дорожила. Сережа говорит: "Где пояс от платья?" Я смотрю, ничего не могу понять. И вдруг Иосиф говорит: "Вот!" А уже мост поднимается, и на зубце, как ни странно, повис мой поясок. Иосиф прыгает туда, а мост расходится, довольно широко, а он успевает перепрыгнуть обратно. Таким образом галантный кавалер спасает мое единственное платье. Мы с ужасом смотрели, как Иосиф таким образом поступил. Мы пошли, и Иосиф с Каминским начали шалить. Стали бегать и прыгать, меняли номера домов, вывески. Было такое безумие. Молодые были, все было таким образом.