В январе белорусского художника Владимира Грамовича задержали и отправили в заключение просто потому, что он фотографировал на улице. Он оказался на свободе и на днях отправился в Киев, где сейчас участвует в выставке современного белорусского искусства "Каждый день". Как пишут организаторы, именно эту фразу участники белорусских демонстраций выкрикивают в стремлении подчеркнуть ритм протестов, их непрерывность.

Социально ангажированное и политическое искусство Беларуси редко выходило на улицы до этого лета. Художественное сообщество было довольно закрытым, а политические высказывания в выставочных пространствах куда безопаснее, чем в публичных. Власть не вторгалась на территорию таких резерваций, но и всячески охраняла свое право на идеологическую регуляцию общественной жизни вне их стен. Пока все не изменилось летом прошлого года.

В августе художники организовали акцию "Искусство режима": они вышли на улицы с фотографиями людей, избитых во время акций протестов. Тогда Владимир Грамович так охарактеризовал происходящее в стране: "Пули, дубинки, милицейские фургоны – это ваши кисти! Наша кровь и сломанные кости – это ваши краски! Наши тела – ваши полотна и картины!" Эту фразу, опубликованную в фейсбуке, сопровождали снимки художников, принявших участие в акции.

В интервью Радио Свобода Владимир Грамович рассказывает о своем аресте и заключении, а также о том, что могут сделать художники в ситуации уличного противостояния:

– Как и любой гражданин, в ситуации такого кризиса я думал о том, как показать и донести людям, что творится. Так делают все мои знакомые, друзья. Как кому доступно. Сейчас невозможно делать какие-то полноценные акции, перформансы. Люди рисуют картинки, делают граффити, мемы, пишут в фейсбук. В художественном смысле делать что-то очень проблематично. Когда идет война, культура и искусство терпят первыми. Художник может быстро реагировать на такие вещи, но сама инфраструктура, отношения, связи быстро рушатся. Сейчас многие люди культуры уехали из Беларуси, потом что это просто если неопасно физически, то очень сложно психологически.

– Расскажите про ваше задержание.

– Это было 23 января. Я был с подругой, она попросила меня сфотографировать небольшой листик А2 с ее рисунком. Недалеко от нас проезжал бус (так в Беларуси называют микроавтобус без опознавательных знаков, который используют силовики – Прим. РС), они увидели издалека, что мы что-то держим и фотографируем, и просто запихнули нас туда. Это не была какая-то акция. Я отсидел 5 суток на Окрестина, потом 10 суток в Жодино. Первые дни меня удивляло, что со мной общались будто я какой-то рецидивист-маньяк. Нас 13 человек на 4 койко-места: не было матрасов, в камере было холодно, мы спали в одежде, свет ночью не выключали, туалетную бумагу нам дали только через сутки, поэтому мы ничего не ели (ну, поскольку нельзя было пользоваться уборной). Издевательства со стороны администрации. Я только потом увидел в этом закономерность. Удивило то, что все люди, с кем я сидел, оказались очень интересными. Мы здорово проводили время. С нами был научный сотрудник радиофизического института, который читал нам лекции. Программисты рассказывали, как делать сайты, механики рассказывали, как работают новые машины. Каждый что-то рассказывал, и ты забывал, где ты находишься. Это было замечательно. Непонятно, чего они хотят, когда садят всех этих людей с одинаковыми взглядами в одну камеру, в условиях, которые их сплачивают… Почти все задержанные были схвачены не где-то на митингах, а случайно, когда шли в магазин. Таких было 85%, но они все были с активной гражданской позицией и своим мнением. Не всегда есть такие возможности и столько времени так близко познакомиться с такими интересными людьми.

– Ваш тюремный опыт вы как-нибудь отрефлексировали в своем творчестве?

– Нам не передавали передач, и у меня даже не было с собой блокнота с ручкой, как обычно. И только в Жодино за два дня до выхода ко мне чудом попали листы бумаги А4, которые мне прислал белорусский художник Сергей Кирющенко, и я на ходу, ожидая, что выйду, смог что-то порисовать углем.

– В начале протестов в митингах участвовало много творческих людей, театралы, музыканты…

– Это логично. Музыканты, актеры могут реагировать быстро. У меня есть много знакомых, друзей, которые чуть ли не альбомы успели написать за это время. Есть художники, такие как Владимир Цеслер, которые каждый день могут выдавать сатирический контент на тему того, что происходит, а есть писатели, к примеру. Им нужно время, чтобы отрефлексировать происходящее. Большую роль играло то, что можно было сделать быстро – плакаты, акции, видео, перформансы, песни (дворовые концерты и спонтанные события). Это ободряющие вещи, потому что искусство сейчас смотреть особо негде. Все независимые площадки, что были в Беларуси, закрылись из-за политической ситуации (такие, как например, галерея Ў или Пространство КХ в Бресте). Остался только интернет, и то, когда его не отключают.

– А вашему искусству была на руку эта мгновенность восприятия?

– В такой ситуации начинаешь, по крайней мере, понимать многое из того, что раньше было недоступно. С одной стороны, тяжело, с другой – я такой Беларуси не знал, какую вижу сейчас. Сам новый контекст рождает новые идеи, это помогает. Видишь себя по-другому, видишь по-другому культуру, в которой ты жил. Все развивается на новых скоростях. И при этом еще и на волне репрессий. Одновременно в этом есть и ускорение, сингулярность, и замедление – из-за стресса. То ты из-за новостей вообще не можешь ничего делать, а то приходит новое стремительное осмысление. Мне важно, что мы стали заметны миру и одновременно интересны сами себе. Мы на себя смотрим другими глазами, на своих художников мы смотрим другими глазами, на свою культуру. Такого до этого не было. Мы появились в новом поле.

– Вас пригласили принять участие в выставке в Киеве, связанной с протестным движением Беларуси. С чем вы туда едете?

– Моя инсталляция напрямую не связана с белорусскими протестами, а просто с историей страны за последние 30 лет. Это макет стеклянного здания ВДНХ 1968 года, которое не так давно снесли – пример советского модернизма, который не сочли важным для архитектурного облика Минска и снесли. Поэтому я решил наложить внешние очертания исторических зданий города за последние 30 лет и современных зданий, построенных в новую эпоху – Национальная библиотека, дворец Независимости, бизнес-комплекс на месте музея ВОВ, какой-то ужасный пластиковый псевдоримский дворец… Получилась панорама нового Минска, построенного на уничтоженном за эти 30 лет облике города. Эта работа сделана в стилистике советской гравюры. Нечто, что застряло во времени

– А что с новым музеем ВОВ? Это же все про войну и отношение к ней.

– Строят новый музей ВОВ, с другими смысловыми акцентами – упор не на то, как мужественно мы сражались и сколько было жертв, а на пропагандистские вещи, которые будут на руку теперешним властям. В ключе "можем повторить", а не в ключе великой трагедии для народа.

– Можем ли мы что-то построить из нового осознания национальной идентичности на фоне этих политических событий?

– Все так и будет. Появляются архивы протеста. История в прямом смысле возвращается. Все это начинает работать. Раньше люди не понимали, что любое искусство политично, поскольку оно публично. Люди задумываются, художники задумываются, с кем и где выставляться. Будут новые музеи, горизонтальные связи.

– Наверное, появятся свои спорные фигуры, подобно Петру Павленскому?

– У нас есть художник Александр Пушкин, который давным-давно занимается подобным акционизмом. Еще в 1996 году он тачку навоза прикатил к президентской администрации. Есть еще молодой аукционист Алексей Кузьмич. В день выборов он разделся на избирательном участке и стоял в позе Христа с рисунком полового члена на груди. Он это повторил потом перед стеной ОМОНа.

Смотри также

В Минске разлагается труп бабуина. Акционизм Алексея Кузьмича

– Как вам кажется, чего мы уже добились и что мы потеряли?

– За это время мы много чего добились. Например, я никогда не думал, что буду с восхищением рассказывать про мало известных мне людей, с которыми меня просто столкнула судьба. Я думаю, многие вещи мы точно рассмотрим с течением времени. Самое важное, что мы потеряли в хорошем смысле? Нет больше двойственности, что была раньше – цензура и самоцензура. Ты никогда не знал, что можно говорить, а чего нельзя и каким боком тебе это выйдет. Эта вещь пройдет или нет? Теперь ты уже просто говоришь правду, называешь черное – черным, а белое – белым, хотя и знаешь, что тебе за это будет. Все разграничилось, четко видно, кто где, кто с кем, и это очень важно для меня как для художника. Мы потеряли время, этот затяжной кризис еще скажется. И конечно, мы потеряли людей, которых больше не вернуть, и это ужасно.