• Вера есть не доверие к Богу как к доброму дяде, который непременно вылечит, а уверенность, что главная реанимация – это воскресение.
• Священник, работающий реаниматологом, знает, что никто не хочет умирать, но вера дает силы принять смерть как естественное продолжение жизни в Боге.
• Реаниматолог, работающий священником, знает: научные рекомендации и инструкции не означают, что врач не может думать о личности и вечности – своей и пациента.

Установите Мобильное приложение Радио Свобода

Установить

Читайте Свободу в Телеграме

Войти

Подпишитесь на Свободу в Google новостях

Подписаться

Яков Кротов: Этот выпуск программы посвящен встрече со священником и врачом-реаниматологом, иеромонахом Феодоритом Сеньчуковым. Реаниматолог и священник – сочетание достаточно редкое, а может быть, вообще уникальное.

Феодорит Сеньчуков: Нет, не уникальное. Например, дьякон Владимир Кононович работает реаниматологом в Центре медицины катастроф Московской области.

Яков Кротов: Посмотрим видеоинтервью с Еленой Захаровой, которая заведует отделением в Боткинской больнице. А я ее знаю прежде всего как православного врача и человека, сопровождавшего последние месяцы Варлама Шаламова, у которого была очень тяжелая болезнь, и это сопровождение было настоящим христианским подвигом. Меняет ли вера что-то в отношении к дряхлости, слабости, болезни человеческой?

Елена Захарова: Обсуждать с пациентами загробную жизнь – это не дело врача. Я могу сказать только о своем отношении к тяжелым, в том числе погибающим больным, которые делятся на две принципиально разные части. К пациентам, чьи заболевания мы оцениваем как инкурабельные, мы относимся ничуть не менее внимательно, чем к другим, но их смерть я воспринимаю со смирением. Я жалею такого пациента, как любое человеческое существо, но я с ним не умираю.

Совершенно другое дело – пациенты, с которыми я не справляюсь или по поводу которых я не понимаю, что происходит, или понимаю, но тут как бы предел моих профессиональных возможностей. Может быть, мы могли бы их спасти, если бы… И дальше через множество запятых – и до бесконечности. Если они все-таки умирают, то смерть таких пациентов – это очень тяжелое для меня как для врача событие, я их практически всех помню. И я продолжаю мысленно возвращаться к ним: может быть, я спустя годы, накопив какой-то дополнительный опыт, лучше понимаю ситуацию, случившуюся много лет назад… Я думаю: может быть, если бы я поступила не вот так, а вот так…

И тут, конечно, врач должен сделать все, что необходимо, максимально в пределах своих профессиональных возможностей, и еще должно немножечко повезти. Ну, а если Господу будет угодно сотворить чудо, конечно, мы примем его с благодарностью. Не часто, но бывают ситуации, когда я молюсь за своих пациентов. Бывает, даже заказываю Сорокоуст. Один раз помогло.

Яков Кротов: Отец Александр Мень говорил мне, что человек до последнего хочет жить. По вашим наблюдениям, это так?

Феодорит Сеньчуков: Как правило, да. Даже если человек говорит, что он не хочет жить, это крайне редко действительно бывает так. Он просто не хочет жить так, как он живет. Может быть, ему больно, дискомфортно, обидно, но это не значит, что он на самом деле хочет умереть. Умирать не хочет никто – может быть, только какие-то сверхвеликие святые, которым Господь открыл их посмертное существование.

Яков Кротов: А вы думаете, они прямо хотели умереть?

Феодорит Сеньчуков: Возможно, да. Такое есть в рассказах об афонских старцах, о преподобном Ефреме Ватопедском: Господь открыл ему его посмертную участь, и он ожидал ее с радостью. Но большинство людей все-таки не хотят умирать. Во-первых, потому что они не могут представить, что будет там, а во-вторых, каждый знает, что он согрешил, и никто из верующих людей не знает, как Господь расценит это. А если говорить не о верующих людях, а о людях вообще, то человек хочет жить, потому что он живой.

Яков Кротов: Вы, как я понимаю, работаете на скорой.

Феодорит Сеньчуков: Да, на реанимобиле.

Яков Кротов: Вам часто приходится сталкиваться со случаями, когда человек отказывается от госпитализации?

Феодорит Сеньчуков: От госпитализации или от реанимации? Человек может отказаться от госпитализации, в данный конкретный момент он не хочет лечиться там, где ему предлагают, и по закону он имеет на это право. Но я никогда не видел, чтобы кто-то отказывался от реанимации. Ряд людей в этот момент просто без чувств, но даже если они в чувствах, как правило, уже никто не отказывается. Конечно, есть категория пациентов (например, больные боковым амиотрофическим склерозом), которые иногда не хотят продлевать свои земные страдания. Они говорят: "Нет, меня не надо реанимировать, переводить на аппарат ИВЛ, я умру так, как умру". Другой разговор, что у нас закон говорит об этом очень сложно.

Яков Кротов: По моим воспоминаниям, он очень расплывчатый. В случае отца Глеба Якунина ему чрезвычайно помог врач Василий Штабницкий.

Феодорит Сеньчуков: Я его прекрасно знаю, мы с ним вместе работали.

Яков Кротов: То есть это оставляется на какой-то благой союз врача и пациента?

Феодорит Сеньчуков: В общем, да. Если говорить о законности, то человек пишет, что он отказывается от перевода на полноценную искусственную вентиляцию легких, остается на неинвазивной вентиляции. Неинвазивная вентиляция не может продолжаться 24 часа в сутки, то есть через какое-то время человек все равно умирает. На продленной ИВЛ он может жить. У меня, например, самый большой подобный опыт у пациента – пять лет (он скончался в прошлом году). В Японии, по-моему, человек прожил так 27 лет, у нас – 13 лет.

Яков Кротов: А действительно в больницах, в реанимациях существует неписаная договоренность об отключении человека от реанимации после какого-то срока?

Феодорит Сеньчуков: Нет. То есть где-то оно может существовать, где-то люди и с топором выходят и бабушек рубят: в Санкт-Петербурге сто лет назад, говорят, был такой случай. Бывает много всего, но в принципе такого, конечно, нет, никто никаких больных не отключает, это миф-страшилка.

Яков Кротов: А городской миф, когда родственникам женщины в возрасте 93 лет говорят: "Ну, что ее лечить? 93 года…"

Феодорит Сеньчуков: Я не могу сказать за каждого человека, который работает в реанимационном отделении... По скорой это категорически запрещено, но, опять же, я не могу сказать за каждого. Нас сильно ругают, если не соблюдены алгоритмы, а алгоритмы не предусматривают оставление больного по причине его старости или безнадежности. Алгоритмы как раз предполагают, что любой больной, нуждающийся в госпитализации в реанимацию, должен быть госпитализирован и доставлен в реанимационное отделение. Это страшилка из прошлого: в прошлом такое бывало, потому что не было алгоритмов, и все отдавалось на откуп доктору.

Существовали какие-то внутримедицинские мифы, что это безнадежно, нужно дать человеку спокойно умереть. С конца 30-х годов, с тех пор как начала развиваться реанимация, а потом превратилась в интенсивную терапию, это стало мифом. Когда реанимация была выделена как наука, как метод, стало очевидно: вот экстренный больной, мы его реанимируем, спасли, не спасли, но, во всяком случае, сделали все возможное. Естественно, никто не заморачивался идеей о том, что надо реанимировать какую-то дементную бабушку в 90 лет, потому что она просто не попадала в руки реаниматологов. Когда знание стало расширяться, когда стали лечить, начал возникать вопрос: а кого, собственно, надо лечить, и кого не надо?

Яков Кротов: Это поэтому комиссию в Америке, которая решала вопрос об эвтаназии, называли "комитетом по помилованиям", что-то в этом духе?

Феодорит Сеньчуков: Что-то типа того. Но с эвтаназией немножко другая история – это то, что бывает по просьбе самого больного. То, что идет не по просьбе больного, это не эвтаназия, а убийство, под каким бы благовидным предлогом это ни было.

Яков Кротов: А небрежная халатность?

Феодорит Сеньчуков: А халатность – это халатность. Мы же не говорим о преступниках, а халатность – преступление само по себе. Когда, допустим, санитарка пережимает шланг аппарата ИВЛ, это, безусловно, халатность, но она не хотела убивать больного. Я знаю такую печальную историю, когда молоденькая медсестра, выпускница Свято-Димитриевского училища, в реанимационном отделении вот так убила больного: она опустила бортик кровати и пережала шланг, больной погиб. Девочка потом не смогла работать, очень переживала, была вынуждена уйти, хотя ее никто не обижал, все понимали, что она не хотела этого сделать.

Яков Кротов: А вы считаете, она правильно сделала, что ушла?

Феодорит Сеньчуков: Наверное, человек более мужественный постарался бы остаться работать и больше никогда не совершать таких ошибок.

Яков Кротов: А мужественность – это от рождения, или она вырабатывается?

Феодорит Сеньчуков: У кого как.

Яков Кротов: Это то, о чем говорила Елена Викторовна: есть больные, которых не понимаешь.

Феодорит Сеньчуков: У меня немножко другой подход: для меня нет безнадежных больных. Я все равно буду делать для больного не просто все, что необходимо, я всегда буду надеяться на то, что Господь поможет ему выжить. А если не поможет, я буду молиться за него, просить у Господа смягчения его посмертной участи. Есть такая фраза: "Мы лечим, Господь исцеляет". Все равно любые наши действия, в конце концов, ни о чем, если Господь будет против.

Яков Кротов: Я как священник видел разные агонии, и были очень тяжелые. Мой дед, Лазарь Гиндин, великий врач, который спас жизнь множеству людей, умирал года три от редкого сочетания малокровия и болезни позвоночника, и что бы ни лечили, ему было больно. Вы полагаете, что тяжелая агония может служить чем-то вроде прижизненного ада?

Феодорит Сеньчуков: Мы не знаем, почему и кому Господь дает ту или иную смерть.

Яков Кротов: То есть вы против суеверия – "красиво умирает, праведная смерть"?

Феодорит Сеньчуков: Я даже против и обратного суеверия: если человек умирает в одночасье, то это потому, что Господь на него настолько разгневался, что не дал ему покаяться. Я считаю, что вот это предсмертное состояние, не важно, какое оно и в каком виде протекает: в виде тяжелой, мучительной агонии или в виде просто какого-то умирания, – дано человеку для предсмертного покаяния. Ведь для того, чтобы покаяться, не обязательно батюшка должен накрыть епитрахилью. Человек кается перед Господом, а Господь зрит сердце.

А вот какое время происходит это покаяние, как оно происходит – это тайна. Иной раз (это уже по "скорой") приезжаешь – бабушка лежит, уже платочек подвязан, ручки сложены. "Что такое?" – "Да вот она уже вчера причастилась, помолилась и сказала: "Все, пришло мне время". Легла, а сегодня с утра не проснулась". Такое бывает, и я несколько раз это видел. А видел и действительно страшные мучения, был свидетелем того, как человек видит бесов: он в ужасе смотрел куда-то, отмахивался, причем это была не галлюцинация. Каждому человеку Господь дает ту или иную смерть, а почему и кому – это мы не знаем.

Яков Кротов: Вот владыка Лука Войно-Ясенецкий, святой, автор учебника по военной хирургии – о нем говорили, что он врач старой школы, то есть лечил не болезнь, а больного. Правильно ли я понимаю, что в современной медицине этот подход, в общем, под запретом? Вот есть протокол, инструкция, запреты, а что там в голове…

Феодорит Сеньчуков: Не все так плохо. Нет, безусловно, медицина стала более технологичной, она очень во многом опирается сейчас на какие-то алгоритмы, порядки, но дело в том, что не каждый врач – святитель Лука. И если мы сейчас, когда мы знаем о болезнях гораздо больше, когда у нас иные способы лечения, полностью откажемся от какой-то стандартизации, мы получим в одном месте святителя Луку, а в другом месте просто коновала. Поэтому существует какой-то алгоритм, который объединяет всех, а дальше уже, если этот алгоритм по какой-то причине не может помочь больному, вот тебе дана голова, даны умения и знания для того, чтобы сделать больше, чем предписывает алгоритм. Алгоритм – это защита от дурака.

Яков Кротов: А не возможно ли, защищаясь от дурака, попутно защититься и от Бога?

Феодорит Сеньчуков: К сожалению, и такое бывает. Человек не всегда может переступить через рамки инструкций.

Яков Кротов: Тогда личный вопрос. Прошу прощения, но вы чуть-чуть похожи на карикатурный образ священника из газеты "Безбожник у станка" 20-х годов.

Феодорит Сеньчуков: Да, я очень толстый, и у меня еще есть джип, я поп на джипе. (смеется)

Яков Кротов: Как я понимаю, у вас сахарный диабет.

Феодорит Сеньчуков: Да.

Яков Кротов: И у вашей покойной жены был.

Феодорит Сеньчуков: Да.

Яков Кротов: Это случайно так произошло?

Феодорит Сеньчуков: Кстати, никто не знает, как передается диабет и передается ли он вообще. Есть, например, вирусная теория диабета. Во всяком случае, доказано, что у мышей в некоторых случаях он передается вирусным путем.

Яков Кротов: То есть вы карикатурный священник по воле Божией, и вы это терпите.

Феодорит Сеньчуков: Да.

Яков Кротов: А больные не пугаются?

Феодорит Сеньчуков: Обычно – нет.

Яков Кротов: Но вы без креста, когда на дежурстве?

Феодорит Сеньчуков: В обычной форме.

Яков Кротов: То есть в вас не опознают священника.

Феодорит Сеньчуков: Обычно опознают. Есть такая пословица: попа и в рогожке видать. В основном не пугаются, многие радуются, а некоторые просто не обращают внимания. Кроме того, у меня есть фельдшера, которые всегда расскажут больным, что "у нас доктор необычный, батюшка".

Яков Кротов: У католиков духовные упражнения начинаются прямо с Игнатия Лойолы, "Моменто мори". Это как бы вершина античной духовости – помни о смерти. Вы же – как двухтактный двигатель: священник и реаниматолог. У вас есть связь?

Феодорит Сеньчуков: Конечно, есть. Я вообще считаю, что моя медицинская деятельность – это не просто мое послушание, а практика веры, практика духовной жизни.

Яков Кротов: Веры – в каком смысле? В смысле надежды?

Феодорит Сеньчуков: Доверия Богу. Что такое вера? Мы верим Богу, мы ему доверяем. А иначе получается, как у тех бесов, которые веруют и трепещут. Мы же не бесы.

Яков Кротов: Мы сидим у невидимого костра из книги Иова, и друзья правее, они доверяют Богу, а сердцем мы все-таки с этим несчастным.

Феодорит Сеньчуков: А друзья не очень доверяют Богу, они, как раз, получается, не доверяют Богу. Вспомните, что говорят друзья. "Ты, наверное, такой, зря не сажают…" Они не доверяют Богу, они знают, что зря не сажают.

Яков Кротов: То есть доверие Богу проверяется в реанимации.

Феодорит Сеньчуков: И в реанимации тоже. Потому что доверять Богу – это значит принимать то, что Он тебе дает, не пытаться считать, что ты что-то знаешь про Него. Ведь если ты что-то знаешь, то какая же это вера? Это не вера, это знание. Помните, был такой Нахманид в XIV веке, и у него есть такой текст – разговор с братом Пабло. Брат Пабло – монах, крещеный еврей, и вот они ведут спор о Троице. И брат Пабло, в конце концов, говорит: "Я просто верю в это". А Нахманид говорит: "Ты не можешь доказать". Но король, который был судьей в этом споре, щедро наградил обоих – Нахманида за знание, а брата Пабло за веру, потому что мы не можем ничего знать о Троице, мы можем только верить в нее. Мой любимый пример – про ядовитую рыбу фугу. Вот вы знаете, что рыба фуга существует?

Яков Кротов: Да.

Феодорит Сеньчуков: Нет, вы не знаете, вы верите в то, что она существует. Вы ее ели когда-нибудь?

Яков Кротов: Наверное, нет.

Феодорит Сеньчуков: То есть вы поверили людям, которые говорят, что они видели рыбу фугу и ели ее. Более того, вы можете достоверно знать о существовании рыбы фуги только в одном случае – если вы сами ее приготовили, сами поймали…

Яков Кротов: Вы будете присутствовать как "скорая помощь", если миф окажется правдой. (Смеются.)

Феодорит Сеньчуков: Ну, хорошо.

Яков Кротов: И я счастлив за тех людей, к которым вы еще приедете, и еще больше – за тех, которые обойдутся без вас.