Иван Толстой: Мой собеседник – историк русско-итальянских культурных связей Михаил Талалай. Михаил Григорьевич, вы действительно обнаружили неизвестного Шкловского?

Михаил Талалай: Да, именно об этом я и хочу рассказать. Это большая исследовательская удача – найти блестящий образец текста блестящего отечественного литератора. Но здесь есть уточнение. Все-таки с этим текстом итальянцы были знакомы в его итальянской версии, потому что он был опубликован в несколько сокращенном переводе на итальянский. В русском оригинале вы услышите его впервые.

Иван Толстой: Если он издан по-итальянски, то расскажите, пожалуйста, где именно и при каких обстоятельствах.

Михаил Талалай: В 1971 году в Риме выходит замечательная книга, монография Этторе Ло Гатто, о которой мы уже рассказывали радиослушателям: «Русские в Италии». Классический текст. Кто помнит наши предыдущие передачи, в том числе рассказ о книге Габриэле Маццителли об итальянской славистике, знает, что у Ло Гатто есть эпитет – «патриарх итальянской русистики», «патриарх итальянской славистики». Он писал обо всем – о русском театре, о русской архитектуре и, конечно, в первую очередь, о русской литературе. Добрался он и до темы, которая стала основной в моих исследованиях – русское присутствие в Италии, русские путешественники, для Ло Гатто, конечно, в первую очередь, – русские путешественники-литераторы. Книга «Русские в Италии» это, в первую очередь, – о русских писателях. По понятным причинам. На обложке изображен Гоголь.

У меня к этой обложке даже есть некоторые претензии, потому что Гоголь дан вне всякого итальянского контекста и, можно подумать, что это очередной шедевр Николая Васильевича на итальянском. Тем не менее, это важное исследование и я какое-то время, когда еще приступал к своей главной теме, даже думал: не перевести ли мне эту книгу? В итоге понял, что идея ложная, что книга обращена к итальянцам, да и за последние годы сделано столько в этой сфере, вышли целые антологии травелогов, поэтому монография Ло Гатто некоторое время, да, оставалась моей настольной книгой, но потом я ушел вперед и лишь изредка к ней возвращался.

Но, возвращаясь, я периодически находил эти страницы с именем Шкловского, где автор книги, Этторе Ло Гатто, пишет: «А вот текст Шкловского об Италии». Вчитавшись в текст, я понял, что это письмо Виктора Борисовича к «Гектору Доминиковичу», как обращались к Ло Гатто русские, идет в переводе, значит, где-то должен быть оригинал. Я стал его искать с помощью знакомых коллег, того же Габриэле Маццителли, который мне подсказал, где письмо может храниться, – в личном фонде адресата, Этторе Ло Гатто, теперь в Славянском отделе Национальной библиотеки Рима. Я списался с этим замечательным учреждением, переписка шла не быстро, но, в итоге, мне сообщили, что такое письмо существует, есть оригинал на русском, но «мы должны проверить, не занимается ли кто-то из наших внутренних сотрудников (это обычная практика), после чего дадим вам возможность с ним ознакомиться, вы напишете официальную просьбу на имя нашего начальства о публикации…» И вот этот процесс закончился, и я с удовольствием предоставляю впервые нашим радиослушателям возможность услышать этот замечательный текст Виктора Борисовича Шкловского.

Иван Толстой: Этторе Ло Гатто свою итальянскую публикацию эссе Шкловского предварил таким образом (перевод Михаила Талалая).

«Другой писатель, которого мы вспомним после Бабеля и Паустовского, а именно Виктор Борисович Шкловский (родился в 1893 году), неоднократно бывал в Италии. Называя его, вспоминаем донесения русских посланников, которые первыми, в XVI-XVII веках, так сказать, открыли Италию. Читатель, вероятно, заметил, что в этих донесениях всегда появлялось название Бари, куда члены миссий отправлялись поклониться мощам св. Николая. Симпатичным описанием пребывания в Бари и вообще в Апулии, Шкловский ответил на нашу просьбу рассказать о своих итальянских впечатлениях. Апулия, после статейных списков XVII века, на протяжении последующих трех столетий не описывалось с такой приязнью, как это сделал автор “Сентиментального путешествия” и многих других произведений, известных итальянскому читателю. Вот страницы из письма Шкловского, в котором он сам опровергает свои собственные первые слова».

Несколько забегая вперед, сообщим, что самые первые слова Шкловского, которые Ло Гатто предложил итальянскому читателю, были такими: «Я был в Италии три раза и писать не решаюсь». Однако реальное письмо Шкловского к Ло Гатто на русском, найденное в Риме Михаилом Талалаем, начиналось иначе, действительные его первые слова были другими. Ло Гатто переводить их не стал. Вот они:

«Уважаемый друг!

Книгу «Русские в Италии», конечно, написать очень трудно.

Если говорить только о советских писателях, то надо было бы достать хотя бы письма Анны Андреевны Ахматовой – она была в Сицилии. Но и Александр Блок с его великими стихами об Италии, хотя они написаны до революции, принадлежат нашему времени, так как они созданы писателем с новым видением мира».

Михаил Григорьевич, а почему же эти строчки Ло Гатто не опубликовал?

Михаил Талалай: Нам неизвестно письмо, которое сам Ло Гатто написал Шкловскому, как именно он к нему обратился. Судя по всему, он предложил ему сделать какие-то подсказки. Ло Гатто собирал материал для своей монографии и, естественно, интересовался у маститого литературного критика, что советские литераторы сочинили такого интересного об Италии. Шкловский, думаю, уйдя от обременительной консультации, сказал, что писать очень трудно, и назвал только два имени, несколько поверхностно ответил на возможный запрос Ло Гатто. Вот он предлагает Ло Гатто написать об Ахматовой, а тот с ней лично встречался, немало писал о ней и, естественно, в свою итоговую монографию включил большой блок об Ахматовой.

Ло Гатто пишет, как это указывает и Шкловский, что она была на Сицилии, куда ездила получать премию Таормина в 1964 году. Это знаменитый момент: не так давно ошельмованная поэтесса или «поэт», как она себя называла, выехала на Запад и там, естественно, всё это вызвало фурор. Кроме того, Ло Гатто даже перевел несколько стихотворений Ахматовой, в частности, ее стихотворение «Венеция» 1912 года. Повторюсь, что «патриарх русистики» лично знал Анну Андреевну, встречался с ней, когда приезжал в 20-е годы в Ленинград. Известно, что в 1929 году он посетил Фонтанный дом, беседовал с ней и описал позднее эти встречи, их беседы об Италии.

Кстати, любопытный нюанс – о чем именно они беседовали. В тот момент Анна Андреевна зарабатывала переводами и получила заказ – перевести письма художника Рубенса. Вроде бы, не совсем ее, но она это приняла, учитывая то, что ей предложили или переводить письма Ромена Ролана, или Рубенса. Она предпочла Рубенса. В этих письмах, на итальянском, Рубенс описывал Рим, и Ахматова в Фонтанном доме в 1929 году обсуждала с итальянским гостем Рим, увиденный Рубенсом. Таков тонкий сюжет, который Ло Гатто вспомнил и описал в своей книге «Мои встречи с Россией». Кстати, эта малоизвестная книга – «Избранные письма Рубенса» – вышла в 1933 году, очень советую, прекрасный перевод, но странно русифицировано имя знаменитого фламандца – Петр Павел Рубенс. Так что про Ахматову, понятно, это не подсказка, а это некоторая поверхностность Шкловского. То же самое с Блоком. Шкловский его притягивает даже к советскому периоду. Пишет, что «хотя они (стихи) написаны до революции» (вероятно, спрашивалось именно о советских писателях), Блок тоже должен быть включен в книгу Ло Гатто. Естественно, Блок сам по себе, без совета Шкловского, в этой книге занимает огромное место – Ло Гатто перевел и его очерк «Сиена», и очерк о Перудже, даже дал письмо Блока к матери о Равенне. И, конечно, Ло Гатто перевел это знаменитое стихотворение, одно из лучших стихотворений ХХ века, не только про Италию, а, в целом, в русской поэзии:

«Всё, что минутно, всё, что бренно…»

Это, естественно, у Ло Гатто в его книге присутствует. Поэтому вводный посыл Виктора Борисовича он просто исключил и начал перевод с этой фразы: «Я был в Италии три раза и писать не решаюсь».

Иван Толстой:

«Я был в Италии три раза и писать не решаюсь. Слишком много и хорошо написано. У Гоголя в конце “Записок сумасшедшего” тройка несется в воздухе над миром и с одной стороны Италия, с другой стороны виднеются русские избы.

Италия невидимым пластом лежит под творчеством Гоголя: так в старину отделывали драгоценные камни, подкладывая под них цветную фольгу. Вы это знаете по Челлини».

Мы прервем тут текст Шкловского и по необходимости процитируем соответствующее место у Гоголя: «Вон небо клубится передо мною; звездочка сверкает вдали; лес несется с темными деревьями и месяцем; сизый туман стелется под ногами; струна звенит в тумане; с одной стороны море, с другой Италия; вон и русские избы виднеют».

Продолжим чтение эссе Шкловского.

«Лучше всего знаю в Италии Апулею. Если бы я когда-нибудь написал бы об Италии, то я начал бы рассказ, перечисляя разнообразие ее областей, характерность городов, разность воздуха, походок людей.

В Апулее меня поразила земля ноздреватая, как хлеб. Вернее не земля, а известняк, припудренный землей.

Великая, древняя земля с подземными реками.

Земля, в которой скот пасут зимой, потому что зимой есть трава; летом скот в стойлах, – так мне показалось.

Я помню оливы – древние оливы, скрученные, как белье в руках очень сильной прачки.

Сушь, запах степных трав, похожий на запах нетронутых кусков наших дальних степей и странные каменные шалаши – трулли.

Откуда они взялись? Или это каменные шалаши горцев, или это остатки какого-то неведомого народа, и знаки на этих каменных крутобоких юртах странны. И живут они семьями, как странные остроголовые плоды на подземных ветках. А между ними чистейшие улицы – если это городки или сухая земля, невысокие заборы и пустота».

Михаил Григорьевич, вы что-то хотите прокомментировать?

Михаил Талалай: В первую очередь, я хотел прокомментировать название этого региона, одного из самых красивых и в настоящее время весьма посещаемых регионов Италии. Шкловский упорно пишет Апулея, в то время как это Апулия. Почему? Описка ли это? Сознательная игра со словами? Понятно, что географические названия, топонимы, входя в наш обиход каким-то образом часто модулируются, меняются, мутируют. Не всегда, конечно. Скажем, Рим попал к нам так навсегда, в то время как в оригинале это Рома. И, конечно, никогда ничего здесь не произойдет, также как и с Флоренцией. Помню, первое в своей жизни письмо из Флоренции я получил в середине 80-х годов, и на конверте стояло «Фиренце», и я тогда не осознавал, что Флоренция и Фиренце это один и тот же город. Неаполь… Мы называем его на древнегреческий манер, в то время как в итальянском это Наполи. И я замечаю, что в современной русскоязычной среде, преимущественно среди украинцев-мигрантов, появляется Наполи. Думаю, знают эти люди, что это Неаполь, но пишут в настенных объявлениях «Наполи», может быть, так даже щеголяют.

С Апулией несколько сложнее, потому что этот топоним не на слуху. И в современном итальянском первый звук отвалился, так что это теперь просто Пулья. Но, кто любит культурную традицию, называют это, как писал Муратов, – Апулией. Вероятно, Шкловский знал традиционное русское написание этого региона, но пишет упорно «Апулея», и мне кажется, что так он обращается к древности (он потом в письме и Горация упоминает): так он вспоминает древнеримского писателя IIвека Апулея, всем нам известного благодаря античному бестселлеру «Золотой осел». Ло Гатто в переводе на итальянский делает вид, что у Шкловского название дано правильно.

Прекрасно описание Апулии. Это и «припудренный» известняк вулканического происхождения, знаменитый апулийский туф, множество карьеров, где добывают этот великолепный строительный материал. Из этого туфа сложены все апулийские храмы, дома, амбары и те трулли, о которых рассказывает Виктор Борисович. Он обратил особое внимание на подземные реки, и этот образ проходит далее сквозь эссе. Действительно, по Апулии текут с горных местностей эти подземные реки. Есть такое не очень высокое плато Мурджа, и с этой местности вниз к Адриатическому морю стекают горные ручьи – небольшие, не сильные, но они вымывают в туфе русла, иногда пробивая себе путь под землей. Местные жители знают, где в море стекают эти подземные ручьи, в этих местах морская вода холоднее, поэтому в старину устья этих подземных рек даже использовали для неких природных холодильников.

И, конечно, Шкловский обратил внимание на трулли. Сейчас это такая, как говорится, «фишка» – повсеместно мы видим на разного рода рекламной продукции силуэты островерхих или «крутобоких», как пишет Шкловский, «юрт» (действительно, по силуэту похоже на юрту). Это местное апулийское народное зодчество. Первоначально это были амбары, которые складывали крестьяне, где они хранили утварь, иногда отдыхали, жили во время страды, но затем часто эти каменные строения с круглыми крышами использовали как дома. И в одном городе, который сейчас под охраной ЮНЕСКО, который ими прославился, туда пребывают толпы японцев, корейцев, русских, город Альберобелло (в него Шкловский тоже съездил), этих труллей (кстати, это греческое слово) скопилось огромное количество, тысячи. Это связано с тем, что Альберобелло в старину было местом поселения батраков, которые работали на сезонных работах, им нужно было недорогое сезонное жилье. В итоге, они скученно выстроили эти трулли – сухим способом, без известки, потому что в момент возможного посещения налоговой инспекции, накинув лассо на верхний замковый камень этого трулля, его можно было развалить в считанные секунды и заявить налоговой инспекции, что то была временная постройка, не подлежащая обложению налогом, каменный шалаш. Так что таким способом были выстроены тысячи труллей, там жили батраки, скотоводы и прочие, которые, в итоге, все-таки обратились к неаполитанскому королю и испросили у него разрешение их строить без налогов. Каковое они и получили. И первым делом они построили общественное здание с плоской крышей, настолько им надоели их конусообразные трулли.

Как считают нынешние исследователи, эта особая форма важна, потому что в труллях зимой хорошо сохраняется тепло и, наоборот, летом достаточно прохладно. На крышах труллей, и Шкловский это заметил, находятся некие странные знаки, которые до сих пор толком не разъяснены. Это могли быть еще языческие символы, по сути дела обереги, охранительные знаки, и что-то в них было практическое, потому что пастухи, когда уходили на свои пастбища, могли издалека увидеть именно свой дом. Так в венецианском Бурано рыбаки красят яркими красками свои дома, чтобы издали распознать собственное жилище. Была даже особая профессия трулларо – люди, которые специализировались на сооружении этих типичных апулийских жилищ. Понятно, что выложить из камня круглую, конусообразную «юрту» непросто.

Иван Толстой: Шкловский продолжает.

«Свое великое искусство по-своему оформляющее пространство.

Архитектурные кристаллы Апулеи своеобразны, как ее пещеры.

И в то же время это искусство полно ясности и очень связанное почвой, пейзажем. Это искусство не привитое, а здесь выросшее.

Я помню Castel del Monte: пологая гора, прочерченная круговыми тропами; может быть это тысячелетние следы овец или рубцы от плуга, и необыкновенно логичным кажется восьмиугольный или восьмибашенный замок с изумительными сводами, с изумительной, нигде не повторяемой скульптурой. Это великое искусство, от которого жалко уезжать.

Я помню древнее Бари; на плоском берегу стоят здания, задуманные как бы тысячелетия назад и не потонувшие в новом городе.

Апулея ни на что не похожа, прекрасна своей красотой. У нее свой запах, свой вкус миндаля и степных трав и моря.

А всё это было давно».

Михаил Талалай: В этом пассаже Шкловский упоминает другой памятник, который теперь находился под охраной ЮНЕСКО – Кастель дель Монте. Замок действительно стоит на горе в этой холмистой местности Мурджа. Построен в XIII веке знаменитым императором Священной Римской Империи Фридрихом Вторым, и смысл его до сих не разгадан. Это удивительное сооружение, в стройных геометрических пропорциях, восьмибашенный кастелло с непонятным предназначением. И поныне гадают ученые, археологи, историки, что бы это могло быть. Первое, что приходит на ум – некий охотничий замок, замок для отдыха и развлечения государя. Но, как полагают, там дичи особой не было, поэтому есть другое мнение, что это представительская резиденция, где Фридрих Второй принимал высоких гостей. Ну, и разного рода идут иные толкования, вплоть до самого последнего, что Фридрих Второй, который был внимателен к восточным культурам, он арабов включал в свое цивилизационное пространство, что это некий хамам, оздоровительный центр высокого уровня, и сравнивают его типологию с арабскими хамамами прошлых времен.

Это потрясающий памятник, недаром итальянцы, когда вошли в еврозону, они на одну свою монетку, на один цент, поставили именно Кастель дель Монте, упомянутый Шкловским. Один цент сейчас практически вышел из употребления, а я собираю эти центы и дарю посетителям Апулии как апулийский сувенир.

Интересно, что Шкловский мало пишет о самом Бари, где жил. В частности, главный барийский памятник, которым я так много как исследователь занимался, о котором так много писали предшественники Шкловского, базилика святого Николая Чудотворца, где почивают уже почти тысячу лет мощи Угодника, он каким-то образом опустил. Он пишет: «Древнее Бари, на плоском берегу стоят здания, задуманы как бы тысячелетие назад». Именно так, правильно, тысячелетие назад, и это базилика святого Николая Чудотворца. Почему Шкловский не упомянул толком о таком важном месте, куда наверняка его барийцы привели первым делом, в первый день? То ли это некая его безрелигиозность, арелигиозность и невнимание к церковному дискурсу, то ли его некое не то, чтобы опасение, но нежелание выпячивать какие-то вещи, которые могли быть не одобрены. Письмо написано в 1968 году, он знал, что оно будет везде прочитано, опубликовано, поэтому, возможно, уже пожилой (ему за 70 лет) советский писатель не хотел, как говориться, лезть на рожон.

Мне кажется, что отсутствие барийской базилики святого Николая Ло Гатто заметил, потому что в своей преамбуле, которую мы слышали в начале передачи, Ло Гатто первым делом пишет, что Шкловский поехал в Апулию, и мы, читатели, знаем почему – потому что туда ездили паломники к мощам святого Николая. Однако почему же приехал Шкловский в Апулию, если не к святому Николаю? Он приехал к своему издателю. У Шкловского в Бари вышло четыре книги, их все издал замечательный апулийский культурный деятель Диего Де Донато.

Диего Де Донато скончался в прошлом году, к сожалению, я не успел с ним познакомиться, ему было уже 90 лет. Он был владелец и основатель одного из виднейших южно-итальянских издательств, которое, в итоге, получило его собственное имя «Де Донато». Издательство было основано в 1947 году, сразу после Второй мировой войны. Удивительно, но основателю этого замечательного учреждения было в тот момент 18 лет. Когда позднее Де Донато спрашивали, почему он избрал эту деятельность, он полушутливо отвечал: «Я не хотел быть адвокатом». Он действительно происходил из состоятельной семьи юристов и ему, естественно, должны были передать большую практику, но он этого не захотел и основал издательство, которое назвал первоначально несколько вызывающе – «Леонардо да Винчи», что весьма нехарактерно для итальянского Юга. Леонардо да Винчи все-таки северянин, флорентиец, миланец, затем житель Франции – не знаю, почему такое странное название. Может быть, маркетинг – человек ищет Леонардо да Винчи, а потом находит молодое издательство Де Донато. В итоге оно стало называться просто его фамилией и Де Донато сразу выказал свои особые интересы – лингвистика, философия, литературоведение. Вокруг него сформировался общенациональный круг исследователей, которые прокладывали новые течения в литературной критике, философии, он публиковал много зарубежной литературы, поэзию, для его издательства переводили Рильке, он публиковал Ноама Хомского.

И он же в 1966 году опубликовал первую итальянскую книгу Шкловского «О теории прозы». Шкловский здесь не писатель, а литературный критик. Где познакомился Де Донато со Шкловским мне неизвестно, предполагаю, что это произошло в первую поездку Шкловского в Италию в 1962 году. Замечательный год, советские люди везде привечаемы после полета Гагарина, устраивается большая писательская поездка в Италию, естественно, по каналам общества дружбы Италия-СССР. Диего Де Донато – левый, член Компартии Италии, я думаю, что он принимал участие во встрече советских писателей с итальянскими издателями. В то время советских литераторов в далекую Апулию не возили, встречи были во Флоренции и в Риме, но все итальянские издатели тогда охотились за потаенной советской литературой, потому что тогда еще не отгремел скандал с «Доктором Живаго», все завидовали враз разбогатевшему издателю Фельтринелли.

Думаю, что и Диего Де Донато в беседах со Шкловским взял у него какие-то консультации или же лично у него испросил какие-то тексты. И в своей продукции этот издатель в дальнейшем во многом ориентировался на русскую литературу. Достаточно сказать, что следующей книгой, которую издал Диего Де Донато вслед за первой публикацией Шкловского, стала «Мастер и Маргарита» Булгакова. Можете представить, какой это был фурор и какой крупный коммерческий и издательский успех. Небольшой барийский издатель и один из главных романов XX века! Так что этот момент нашему барийскому издателю удался.

Надо сказать, что под обаянием успеха и Пастернака, и Булгакова итальянские издатели пребывают очень долго. Когда я в первый раз оказался во Флоренции лет тридцать тому назад, одной из первых встреч у меня была с местным флорентийским издателем, который, угостив меня в трактире, завел беседу: «Не знаю ли я какого-нибудь подпольного, неизвестного советского гения, которого можно было бы представить итальянскому читателю?»

Иван Толстой: Продолжаю цитировать эссе Виктора Борисовича Шкловского.

«Я жил в доме издателя Де Донато. Высокий пустынный дом на горе: большие комнаты; красиво, пустынно.

Рядом стоял на той же горе деревенский двор.

Я сидел под деревом – это дерево давало свою апульскую тень, солнце его пронзало.

Ко мне пришла женщина с соседнего двора и принесла фотографию, вернее, увеличенную фотографию молодого итальянца в военной форме. У нас такие фотографии тоже висят в колхозах по стенам.

Женщина сказала – я с женой долго ее не понимали, а потом разобрали. Женщина говорила:

– Мама плачет, ей сказали, что в этом доме живут русские. Сын писал последний раз из-под Сталинграда, потом он пропал без вести. Мама спрашивает: может быть, вы видели его где-нибудь в России?

Мой сын убит в последнюю неделю войны. Я знаю, что он не вернется. Я знаю подземные реки горя, которые текут по изъеденной горем душе.

Мы плакали.

Наша страна очень большая, но, конечно, никакой розыск никогда не найдет этого мальчика.

Далекая, прекрасная Апулея. Здесь жил Гораций и до него воевали: здесь воевали норманы, а до них воевал Ганнибал. Здесь где-то Канны. Кажется они здесь. Может быть, можно спутаться с городом Канн на берегу моря: там происходят кинофестивали.

Говорят, здесь были троянцы.

Не многие возвращаются со сражения. Остаются развалины, деревья, которые растут на развалинах и может быть не изменяется небо, если его не затемняют дымы военных заводов.

Апулийская женщина, которая плакала вместе с нами, потом приносила нам по утрам по два яйца и клала на каменный забор. Денег она не брала. Нас соединяло горе.

Вот видите, друг, как трудно нам описывать пейзажи.

19 августа 1968 г.

Москва»

Михаил Талалай: В этом последнем фрагменте эссе Шкловского (а я считаю, что это действительно эссе, в эпистолярной форме, письмо, обращенное к Ло Гатто) даже присутствуют некие кинематографические планы, которыми профессионально занимался автор. Один план это древняя история Апулии, к которой постоянно обращается Шкловский. Тут у нас, в первую очередь, выступает военная история, он упоминает битву Ганнибала при Каннах и просит не путать с французскими Каннами, он упоминает троянцев – война, гибель Трои, бегство на Апеннинский полуостров. Хотя, по основной итальянской легенде, они высадились не на восточный, а на западный берег Апеннинского полуострова. Это, наконец, норманны. И здесь Шкловский очень правильно их упоминает, потому что с середины XI века в Апулию пришли норманны и отсюда изгнали византийцев. Это были последние крупные сражения, здесь происходившие.

И теперь на первый план уже выходит современность, ХХ век, Вторая мировая война и встреча с соседкой-крестьянкой, которая потеряла своего сына в России, которая верит, что сын находится или в плену, или что его там спасли русские женщины, что у него там новая семья, и она просит Шкловского найти сына. Я, должен сказать, много занимался историей пропавших без вести или пленных итальянцев, когда переводил монографию моей коллеги Марии-Терезы Джусти «Итальянские военнопленные в СССР». Она досконально вскрыла всю историю итальянского похода на Советский Союз, гибель и пропажу тысяч итальянцев. Она дает достаточно точные цифры. В плен из итальянской армии попало более 80 тысяч человек, из них обратно на родину, в Италию, вернулось 12 тысяч. Загадка этих исчезнувших 70 тысяч, которые, как многие верили, не погибли в плену, а остались в Советском Союзе, до сих пор волнует итальянцев. Люди старшего поколения помнят фильм Витторио Де Сика «Подсолнухи» с Марчелло Мастроянни и Софи Лорен, где один из таких итальянцев, замерзший, спасенный крестьянкой остается-таки в России, его там разыскивает его первая жена-итальянка.

И хотя Мария-Тереза Джусти в своей книге пишет, что, по ее сведениям, никто из плененных или спасенных итальянцев не остался в Советском Союзе, убеждение, что кто-то там все-таки остался и живет прикровенно, сменив имя и фамилию, до сих пор это существует – даже у людей образованных, культурных, даже у моих коллег, которые мне говорят: да нет, наверняка кто-то там законспирировался, кого-то там не нашли. Поэтому та крестьянка, с которой Шкловский плакал вместе, также верила, что где-то в России жив ее сын. А Шкловский оплакивал своего собственного сына Никиту Викторовича Шкловского, погибшего в 1945 году. Готовясь к нашей передаче, я обратился к новым архивным источникам, не так давно выложенным в сети.

Об итальянских пленных долго скрывали информацию, и на Западе не могли понять, почему советская сторона никак не выдает списки погибших в плену итальянцев.

И здесь мы сталкиваемся с такой укоренившейся в веках, азиатской что ли, привычкой не раскрывать сведения, особенно связанные с войной, поэтому и данные о погибших, плененных, пропавших без вести красноармейцах, солдатах и офицерах лишь недавно были рассекречены для широкой публики и с 2007 года выложены в интернет. Их выкладывают постепенно, не все сразу. Есть такой важный для исследователей инструмент – ОБД «Мемориал», Общий банк данных «Мемориал» о «невозвратных потерях», такая бюрократическая формула – то есть о погибших, плененных и пропавших без вести. В этих списках значится и Никита Викторович Шкловский, существует запись от 1945 года: «старший лейтенант гвардии, командир батареи, член ВКП(б), место смерти – местечко в Пруссии Шанаух», я даже попытался найти, это вроде бы на территории современной Польши, и есть точная дата – 8 февраля 1945 года.

Думаю, что Шкловский знал эту февральскую дату, однако тут, наверное, литератор пересилил в нем и он пишет: «в последнюю неделю войны». Но гибель в Пруссии весной 1945 года в нашем сознании действительно соотносится с последними днями… И Шкловский так и пишет о своем любимом сыне. Удивительна его дружба с соседским крестьянским семейством, она проникла и в некролог издателя Диего Де Донато прошлого, 2019-го года. В интернете появилась достаточно обстоятельная статья-некролог об издательских успехах Де Донато, упоминаются разного рода писатели и книги, которые он успешно опубликовал, упоминается и Шкловский, наряду с Булгаковым. И о Шкловском написано так. Кто такой Шкловский? «Шкловский это тот самый советский литератор, который подарил крестьянину пальто, купленное в Палаццо Минкуцци». И тут мне надо сделать комментарий, потому что Палаццо Минкуцци это самое красивое и самое видное торговое здание в городе Бари, типа ДЛТ, с башней в стиле арт-деко, где располагаются самые дорогие магазины. И вот в этом Палаццо Минкуцци Шкловский покупает, очевидно, шикарное пальто и дарит его крестьянину. Очевидно этот поступок произвел на итальянцев такое сильное впечатление, что и спустя десятилетия о нем упомянули в некрологе издателя.

Шкловский пишет об этой небольшой дружбе, о том как крестьянка выкладывала два яйца на каменный забор каждое утро и не брала никакой платы: очевидно, перед отъездом он хотел как-то отблагодарить это семейство и, мне кажется, это пальто в Палаццо Минкуцци он купил для себя, чтобы носить его в Москве, но перед самым отъездом вручил это крестьянам. Может, у них это вызвало некоторое недоумение, пальто наверняка было стильное, и вот эта маленькая история попала в итальянские современные тексты.

Иван Толстой: Михаил Григорьевич, а как же Виктор Шкловский путешествовал по Италии, что-то я не припомню, чтобы он свободно говорил по-итальянски, может быть, кто-то ему помогал в этой поездке?

Михаил Талалай: Да, конечно, добрым гением, Вергилием, по Италии для Шкловского стала Мария Васильевна Олсуфьева. Я думаю, что с Марией Васильевной он познакомился еще в Москве. Я сам с ней не успел повстречаться, она скончалась в 1988 году, я же приехал в первый раз во Флоренцию в 1989-м, год спустя. Уже тогда заряженный на Русскую Италию, я вошел в круги, где о ней не то, что хорошо помнили, где всё дышало ею. Она была старостой русской общины. Я познакомился с ее дочерью Елизаветой, побывал в гостях в доме, где жила Мария Васильевна, где она принимала Шкловского с его супругой Серафимой Густавовной, известным персонажем в русской литературе и в русской истории ХХ века, поэтому я достаточно хорошо представляю себе и кипучую деятельность Марии Васильевны, и то, как она увлеклась им, как она профессионально быстро его переводила, как она его опекала.

Мария Васильевна родилась во Флоренции до революции. Удивительная история. Олсуфьевы, именитое дворянское семейство с особняком в Москве на Поварской, имевшие во Флоренции свою доверенную акушерку, повивальную бабку, ездившие, когда надо было, в Италию с тем, чтобы там мать семейства рожала новую дочь (обычно это были дочери – четыре дочери и один сын). Итак, рождение во Флоренции, жизнь в России, бегство после революции в Италию, где у Олсуфьевых был уже свой дом, который они купили для вот этих счастливых семейных событий. Такой интересный персонаж Русской Италии: графиня родилась в русской семье, живет в русской среде, но она итальянка по месту рождения. В 50-е годы, в эпоху оттепели, Мария Васильевна активнейшим образом включается в этот новый процесс. Обладая литературными дарованиями, она переводит вещи, которые стали самыми главными в ту эпоху. Первый переведенный ею роман это «Не хлебом единым» Дудинцева, с которого и отсчитывают эпоху оттепели. Она начинает ездить в Москву, ее принимают в Доме писателей, бывшем особняке Олсуфьевых, принимают охотно, потому что она Олсуфьева и, когда там устраивают банкеты по случаю приезда плодовитой переводчицы, шутят: «Вот хозяйка приехала». В то время, на рубеже 50-60-х годов, такое уже можно было себе позволить. И она с удовольствием во всем этом участвует.

Во время этих поездок она, в розысках новых писателей, новых людей, знакомится и с Лилей Брик, и с Окуджавой, и с Солженицыным, вообще с блестящим кругом русской литературы рубежа 50-60-х годов. И здесь же – Шкловский. Думаю, что они нащупывают какие-то возможные тексты для того, чтобы предложить итальянскому читателю. Шкловский предлагает начать, мне кажется, с его важной литературоведческой книги «О теории прозы», что интересовало нашего издателя из Бари, и она выходит первой. Это 1966 год, книга – одна из первых ласточек в Европе русского формализма. Шкловский на Западе, в первую очередь, известен как «отец русского формализма». Уже после этого его предлагают итальянцам как писателя. И Олсуфьева переводит следующие три книги для барийского издателя – «Сентиментальное путешествие», «Ход коня», «Гамбургский счет», собственно, всю классику Шкловского.

Идут 60-е годы, автор и переводчица переписываются, Шкловский пишет Олсуфьевой, эти письма сохранились и еще не опубликованы. Существует, правда, итальянские переводы этих писем, ими занималась моя коллега Стефания Паван из Флоренции, которая работала в архивах Марии Васильевны Олсуфьевой и опубликовала целую монографию на базе ее личного архива, переписки и прочих документов, которые поступили после ее кончины в архив при флорентийском Кабинете Вьёссе. Я списался с этим архивом, нашел там письма Шкловского, нашел даже фотографии, которые сделал барийский издатель Де Донато. Одну фотографию я приобрел для публикации, могу ее вам послать, можно поместить впервые фотографию Шкловского в Альберобелло вместе с супругой Серафимой Густавовной Суок и вместе со своим добрым русско-итальянским ангелом Марией Васильевной Олсуфьевой. Затем, по каким-то причинам мне еще непонятным, стрелка с барийского издателя переходит на миланские издательства. Мне кажется, от того, что они богаты и могущественны. Это «Мондадори», «Саджаторе» (тогда им управлял тоже Мондадори, Альберто), и Шкловским уже занимаются в Милане.

В Милане хотят новые книги Шкловского на итальянском. Олсуфьева продолжает переводить, она переводит его «О Маяковском», она переводит его старую замечательную книгу о Марко Поло, для итальянцев это вообще фантастика – советский писатель в 30-е годы пишет книгу о Марко Поло, превосходный текст! Миланские издатели пишут, что «мы давно не читали таких великолепных текстов, как книга о Марко Поло». Она, кстати, в оригинале называется «Разведчик Марко Поло». У Шкловского есть несколько версий – для детей, для взрослых. Слово «разведчик» вызывало иногда некоторое смятение у читателей, получалось почти что «шпион», поэтому в некоторых вариантах у Шкловского эта книга называется «Разведчик земли», чтобы не перепутали с другими разведчиками и шпионами. Выходит его книга «Лев Толстой». Миланцы делают ему престижное предложение – написать предисловие к корпусу сочинений футуриста Маринетти. Он отказывается, объясняя затем Олсуфьевой, что не может: Маринетти, будучи военным корреспондентом, пришел под Сталинград вместе с агрессором. Здесь, видно, память о погибшем сыне…

Но переписка Шкловского и его переводчицы, с которой он объездил пол-Италии, обрывается в начале 70-х годов и обрывается неслучайно. Одновременно со Шкловским Мария Васильевна Олсуфьева начинает переводить Солженицына. Сначала переводит «Раковый корпус» всё для тех же миланских издателей, а затем в «Мондадори» ей поручают переводить «Архипелаг Гулаг». С той минуты Олсуфьева становится в СССР персоной нон-грата и мне кажется, что Шкловскому сообщили об этом – через Союз писателей или как-то иначе. Он очень аккуратно вел дела с Западом, посылал туда свои рукописи, фотографии по официальным каналам. И думаю, что компетентные органы ему сообщили, что с таким персонажем, как Олсуфьева, которая взялась переводить «Архипелаг Гулаг», отношения эпистолярные или другие поддерживать не рекомендуется. Это моя реконструкция событий, потому что и Шкловский, и Олсуфьева потом прожили еще немало лет, но не переписывались.